– Кто это? Беглый каторжанин? Да и при чем тут мы?

Вместо ответа японский мальчик быстро и потрясающе аккуратно, по всем законам каллиграфии, вывел на доске два иероглифа. Один из них был хорошо знаком молодому врачу, он обозначал микадо, японского императора, второй иероглиф смутно напоминал что-то. Но что?

– Твой отец император? А это – твоя мать? Что значит этот иероглиф? – Оболонская с тревогой обратилась к своему приемышу.

В ответ тот лишь рассмеялся и, подняв горсть песка рядом с очагом и все еще улыбаясь, пустил его тоненькой струйкой между пальцев.

Родин все еще не мог поверить в происходящее, мальчик и вправду собрался сразиться с кем-то на глазах у всего города! Скорее всего, этим «кем-то» должен был стать тот самый беглый каторжник, который сожрал своих подельников… Неужели эта легенда про мальчика-победителя не пустой вздор? Неужели этот худенький узкоплечий черноволосый мальчик – ключ к истории его страны?

– Ты тот самый избранный? Ты можешь остановить войну?

Мальчик посерьезнел и уверенно кивнул.

– И ты, ты сделаешь это? Ты остановишь войну между нашими народами?

Тот снова кивнул и ответил не по годам взрослым спокойным взглядом. Ася и Георгий сидели в полнейшей растерянности, чуть не открыв рты. Япончик выдержал паузу и, поняв, что немая сцена не прекращается, нетерпеливо топнул ногой и вновь указал в направлении горной гряды.

– Но как вся эта толпа услышит пророчество? Оно окажется у них в головах, ты снова передашь мысли им в головы?

Мальчик улыбнулся.

– Но тебе не удалось приручить медведя, и посох тебе не помог! – повысил голос Родин. – Как же ты сможешь усмирить этого… того, кто там на тебя нападет?

Мальчик приподнял брови – мол, усмирю.

– А ты знаешь это пророчество, родной? – спросила Ася. – Может, скажешь нам, а мы его передадим сами? А ты тут спрячешься.

Кинтаро покачал головой, и на глаза его навернулись слезы.

Родин в задумчивости посмотрел на огонь и тихо обратился к своей спутнице:

– Это выглядит как ловушка. Те, кто желает смерти мальчика, наверняка в курсе пророчества и будут нас ждать в Александровске, чтобы убить его.

Оболонская обняла Родина сзади за его широкие плечи и, с тревогой заглянув в глаза, спросила:

– Но кто эти люди? И что нам теперь делать? Мы же не можем бесконечно прятаться в этой хижине.

Родин сурово нахмурился и сжал ее ладонь своей.

– Я не знаю, Ася. Пока не знаю. И, боюсь, единственный способ выяснить это наверняка – это отправиться в Александровск и встретиться с врагом лицом к лицу. Это опасно, но другого выхода я не вижу. В любом случае, это лучше, чем прятаться здесь.

Георгий обернулся к мальчику, попытавшись придать, насколько возможно, лицу спокойное и дружелюбное выражение, и с преувеличенной бодростью объявил:

– Ну что же, Асенька, видать, конец пришел нашим каникулам. Нужно возвращаться в Александровск. Завтра выйдем, как рассветет.

Иногда Родину казалось, что со времен сотворения мира по тайге, где они шли, не ступала нога человека. Нетронутая природа не пугала – правила под себя, и совсем скоро он начал понимать, что испытываемое им умиротворение – не просто однокоренное слово к слову «мир», который был создан до тебя и будет существовать много позже, а ты – лишь рядом…

– Это чьи стихи?

– Александра Блока. Чистый гений, первые стихи написал, говорят, в пять лет. Вот увидите, у него большое будущее.

– Красиво. А я вот услышала песню, которую каторжанки пели, и не запомнила ничего, кроме одной строчки: «И по тайге дымкой раннею странником бредет печаль…» – казалось, она все в моей жизни объясняет. А сейчас я ее по-другому понимаю, и кажется мне, что жизнь настоящая только начинается.

Так они и шли, неспешно общаясь на самые разные темы.

Впереди легко, вприпрыжку шел мальчонка, не задумываясь, выбирая самый верный путь среди любых тропинок, и, даже когда и не было никакой дороги, он будто ощущал направление не хуже какого-нибудь штормгласса, только изредка оглядывался со слабой улыбкой на следовавшую за ним пару – Георгия и Асю.

За время похода они сильно изменились – научились слушать и понимать друг друга, иногда даже без слов, и еще больше привязались друг к другу. Некая проявившаяся восторженность отношений, вызванная, возможно, приукрашенными сознанием воспоминаниями, прошла, но осталось зрелое понимание нужды друг в друге.

Родин недавно процитировал Асе Федора Михайловича, который говорил, что душа исцеляется рядом с детьми. И они со смехом пришли вместе к одному выводу – «их мальчик», как они его иногда называли, двойное, а то и десятерное душевное лекарство. Все больше и больше в нем было человеческого, простого, словно иногда он позволял расслабиться, «расстегнуться» и проявить качества себя настоящего. Это тоже не могло не радовать Асю и Георгия.

Родин не считал себя спортивным, но, оказалось, родители и природа вложили в него достаточно выносливости. Последствий травмы он уже не ощущал, а чувствовал себя более закаленным жизнью, готовым посмотреть в глаза любой опасности, не убояться брошенного вызова. Пользуясь тем, что мерная ходьба не требовала каких-либо умственных усилий, он не спеша обдумывал все произошедшее в последнее время, пытаясь найти логическое объяснение каждому случаю. Пока не получалось, где-то в тайном уголке мозга ровная ткань логики сборила и рвалась, напарываясь на острые и неправильные углы нестыковок, но впадать в отчаяние Родин не собирался – с каждым разом он чувствовал, что все ближе к тому, чтобы понять и объяснить себе все происходящее.

«Ты же не сможешь никого победить, – думал Родин, – твой посох не работает». Но мальчик снова услышал его, упрямо покачал головой. И указал вперед.

Деревянная рама для переноски грузов натерла Гакуро спину, но это его не сильно беспокоило. Молодой крестьянин был даже рад этой боли, так как она напоминала, что он сейчас тащит тяжелую охапку дров. В ближайшее время им с Минори не придется топить дом сухими листьями, собранными осенью. Листья сильно дымили, а тепла от них было негусто, разве только чтобы совсем не замерзнуть. Гакуро мерил широкими шагами подмороженную землю и представлял, как отдернет ширму их с Минори небольшого, но чистого дома, войдет и громко поздоровается. Жена отложит пеньковую пряжу и встанет из-за ткацкого станка, приветствуя главу семьи. Спина ее согнется в почтительном поклоне, а потом она посмотрит ему в глаза с немым вопросом. Он повернется к ней боком, чтобы она увидела, сколько дров удалось собрать ее Гакуро, дождется жениного радостного возгласа и только потом обнимет и поцелует. А вечером на толстой циновке у очага они будут любить друг друга особенно страстно. И если боги решат, то именно сегодня в их доме зародится новая жизнь.

Мысли Гакуро прервал пронзительный женский крик. Сердце сжалось – ему почудилось, что это кричала его жена. Но потом он сообразил, что до деревни еще далеко, а крик доносился, судя по всему, со стороны храма Богини Осаждающегося Песка, стоявшего у священного озера. Гакуро посещал этот храм только по праздникам, предпочитая поклоняться родовым ками, которые с большей охотой помогают в тяжелой крестьянской жизни. Прошлой зимой храм Богини Осаждающегося Песка посещал с инспекцией сам микадо! Гакуро очень хотел на него посмотреть, но императорский конный отряд промчался по их деревне вихрем, и понять, кто из них микадо, было невозможно. Позже старейшина сообщил, что у императора было больше всех орденов, и Гакуро вроде бы вспомнил усатого человека на вороном жеребце.