— Так и планировалось, — сказал Ли. — Но она меня кинула, а вы раза в два ее симпатичнее, так что я ничего не потерял.

Конгрессмен зашелся визгливым хохотом Ли сел на кофейный столик наискось от него.

— Кто там умер? — спросил Ли.

— Супруг губернаторши, — ответил конгрессмен.

— Господи, — сказал Ли, немного помедлив, — надеюсь, вы шутите.

Конгрессмен снова приподнял мокрое полотенце.

— У него то же, что у Лу Герига. [38]Рассеянный склероз. Только что поставили диагноз. Завтра будет пресс-конференция. На будущей неделе двадцатилетний юбилей их свадьбы. Ну не ужас ли?

Ли был готов услышать плохие результаты какого-нибудь опроса или даже узнать, что «Портсмут геральд» собирается печатать далеко не лестный материал о конгрессмене (или о девочках — тут уж газетчикам было где разгуляться). А вот чтобы осознать такой поворот, требовалось время.

— Господи, — повторил Ли.

— Вот и я говорю. Все началось с большого пальца, который стал безостановочно дергаться, теперь уже дергаются обе руки. Видимо, болезнь прогрессирует очень быстро. Никогда ведь не знаешь точный день и точный час, не знаешь ведь?

— Нет, сэр.

Они сидели и смотрели в молчащий телевизор.

— Мой лучший школьный друг, у его отца была как раз эта же штука, — сказал конгрессмен. — Бедняга сидел в кресле перед телевизором, дергался, как рыба на крючке, и голос у него звучал обычно так, словно его душит человек-невидимка. Мне их искренне жаль. Не могу себе представить, что бы я делал, заболей одна из девочек. Ли, ты бы не хотел помолиться за них вместе со мной?

«Ничуть не хотел бы», — подумал Ли, но опустился на колени у кофейного столика и сложил ладони. Конгрессмен встал на колени рядом с ним и склонил голову. Ли закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, оценить ситуацию. Первое: это сразу поднимет ее рейтинг, личные трагедии всегда добавляют несколько тысяч голосов. А кроме того, здравоохранение было главным коньком губернаторши, и эта история непременно на нее сработает, даст ей возможность придать проблеме личный характер. Да и так уже достаточно затруднительно баллотироваться против женщины, сразу возникает образ грубого мужлана, но баллотироваться против женщины, героически ухаживающей за больным супругом, — кто знает, как это сыграет в избирательной кампании? Пожалуй, тут все зависит от средств массовой информации, под каким углом они будут работать. А есть ли какой-нибудь угол, который сработает не на нее? Может быть. Ли склонялся к мысли, что существует как минимум одна возможность, о которой стоит молить Господа, как минимум один способ все организовать.

Через какое-то время конгрессмен вздохнул, тем самым показав, что время молитвы закончилось. Однако оба они не стали вставать.

— Как ты думаешь, — спросил конгрессмен, — мне не нужно теперь баллотироваться? Из самой элементарной порядочности?

— Болезнь ее мужа — это одна трагедия, — сказал Ли. — Ее политика — другая. И эта трагедия касается едва ли не всех жителей штата.

Конгрессмен брезгливо передернулся и сказал:

— Мне стыдно, что я мог такое подумать. Будто единственно важный вопрос — это мои политические амбиции. А все это, Ли, моя гордыня. Грех гордыни.

— Мы не знаем, что теперь будет. Может быть, она решит уйти в отставку, чтобы посвятить ему все свое время, или просто не станет больше баллотироваться, а тогда вы — самый подходящий кандидат.

Конгрессмен снова передернулся.

— Не нужно так рассуждать, во всяком случае — сегодня. Это как-то не слишком честно, ведь речь о жизни и здоровье человека. И не имеет никакого значения, стану я баллотироваться или нет. — Он качнулся вперед, глядя на телевизор невидящими глазами. Пробежался языком по губам. А затем добавил; — Впрочем, подай она в отставку, было бы полной безответственностью, если бы я невыдвинул свою кандидатуру.

— Вот именно, — поддержал его Ли. — Представьте себе, что будет, если вы откажетесь от борьбы и губернатором выберут Билла Флореса? Они введут половое образование в садиках и будут раздавать резинки шестилетним карапузам. Хорошо, ребята, поднимите руку, кто знает, как пишется «содомия».

— Прекрати, — со смехом отмахнулся конгрессмен, — ты просто невыносим.

— Вы даже не собирались объявлять в ближайшие пять месяцев, — сказал Ли. — За год может многое случиться. То, что у нее больной муж, еще не причина, чтобы избиратели за нее голосовали. Больная супруга ничуть не помогла Джону Эдвардсу. Кой черт, да она ему повредила. Создавалось впечатление, что он ставит свою карьеру выше здоровья жены.

По его прикидкам, в данном случае все будет выглядеть еще хуже женщина, произносящая речи, в то время как ее муж судорожно дергается в инвалидном кресле, поставленном рядом с трибуной. Очень плохой визуальный образ, и захотят ли избиратели голосовать за новые два года такой картинки в их телевизоре? Или за женщину, считающую, что выиграть выборы важнее, чем ухаживать за мужем?

— Люди голосуют не из своих симпатий, а за реальные проблемы.

— Брехня, люди голосуют, исходя из своих ощущений. Вот так и нужно все это устроить — тихо, обиняками использовать болезнь ее мужа, чтобы представить ее более бессердечной, менее женственной. Всегда можно что-нибудь придумать. А к тому времени, как вы вступите в игру, это уже будет далеко не новость. Люди будут готовы к перемене темы.

Но Ли уже не был уверен, что конгрессмен его слышит. Прищурившись, он смотрел на экран телевизора. Терри Перриш обвис в своем кресле, изображая мертвого, его голова была свернута под почти невозможным углом. Гость программы, костлявый английский рокер в черной кожанке, перекрестил мнимый труп.

— Вы же с ним вроде бы дружки? С Терри Перришем?

— Больше с его братом, Игом. Прекрасные они люди, это семейство Перриш. В детстве я буквально на них молился.

— А я вот никогда с ними не пересекался. С этим семейством Перриш.

— Думаю, они склоняются к демократам.

— Голосуя, люди ставят дружбу выше партии, — сказал конгрессмен. — Может быть, нам всем стоит подружиться. — Он ударил Ли по плечу, как при внезапной мысли. Про мигрень уже все было забыто. — А здорово было бы в нужное время объявить о моем участии в выборах на этой самой программе Терри Перриша.

— Здорово, — согласился Ли, — очень здорово.

— Как ты считаешь, можно это как-нибудь устроить?

— Пожалуй, при следующем его приезде я его куда-нибудь свожу и замолвлю за вас пару слов. Посмотрим, может, и получится.

— Конечно, — согласился конгрессмен, — так ты и сделай. Поставь ваш городишко вверх ногами, я за все плачу. — Он вздохнул и продолжил: — Ты меня приободрил. Я очень удачливый человек и сам это знаю. А главная из моих удач — это ты, Ли. — Он взглянул на Ли лукавыми глазами доброго дедушки; сделать такое в любой момент не представляло для него труда. — А знаешь, Ли, ведь ты уже достаточно взрослый, чтобы баллотироваться в конгресс. Так или иначе, в ближайшие два года мое место освободится. У тебя есть весьма привлекательные качества. Ты симпатичный и честный. У тебя есть прекрасная личная история раскаяния и возрождения, благодаря кресту.

— Лично я так не думаю. Я доволен своей теперешней работой — работой для вас. Я не думаю, что выборный пост — это мое единственное призвание, — сказал Ли и без малейшего смущения добавил: — Не думаю, чтобы Господь хотел от меня именно этого.

— Жаль, — сказал конгрессмен. — Ты мог бы сослужить партии серьезную службу и, вполне возможно, подняться в ней очень высоко. Да при подходящих обстоятельствах ты мог бы стать нашим следующим Рейганом!

— Не-а, — сказал Ли. — Скорее уж я хотел бы стать следующим Карлом Роувом. [39]

Перед смертью мать не отличалась разговорчивостью; Ли даже не был уверен, много ли она понимала в свои последние недели. Обычно она произносила со многими вариантами дрожащим безумным голосом одно-единственное слово: «Пить! Пи-ить!» Ее глаза буквально вываливались из орбит. Как правило, Ли сидел у кровати совершенно голый из-за жары и читал журнал. К полудню температура в спальне разгонялась до девяноста пяти градусов, а под кипой одеял было еще градусов на пятнадцать жарче. Похоже, мать не всегда понимала, что Ли сидит рядом с ней. Она смотрела в потолок, жалко сражаясь с одеялами, как женщина, упавшая за борт и пытающаяся плыть. В других случаях ее расширенные глаза устремлялись с мольбой и ужасом на Ли, а тот отхлебывал чай со льдом и полностью ее игнорировал. Случалось, что, меняя простыню, Ли забывал постелить новую и оставлял полуголую мать лежать прямо под одеялами. Когда матери случалось обмочиться, она кричала: «Мокро! Мокро! Господи, Ли, я обмочилась!» Ли никогда не спешил менять ей простыни — трудоемкий, утомительный процесс. Ее моча плохо пахла, пахла морковкой, пахла почечной недостаточностью. Когда Ли все же менял ей белье, он собирал прежнее в мокрый ком и прижимал к лицу матери, а та начинала выть удивленным полузадушенным голосом. В конце концов, когда-то мать делала с ним то же самое, тыкала его лицом в обмоченные простыни. Так она учила его не писаться в постели, что в детстве случалось с ним неоднократно.