— Вы… вы дали обет безбрачия, — сказал Иг.

— Безбрачие-хреначие. Я думаю, Господь рад уже тому, что я не кидаюсь на алтарных служек. Как мне видится, эта леди нуждается в утешении, и она уж точно не получит его от этого тюфяка-очкарика, за которым она замужем. Во всяком случае — нужного утешения.

— Я хочу быть какой-нибудь другой, — сказала сестра Беннет. — Я хочу убежать на свободу. Я хочу, чтобы я кому-нибудь нравилась. Игги, я когда-нибудь тебе нравилась?

— Ну… — смущенно сглотнул Иг. — Пожалуй, что да. В каком-то смысле.

— Я хочу с кем-нибудь спать, — продолжила сестра Беннет так, словно он ничего не сказал. — Я хочу, чтобы кто-нибудь обнимал меня ночью в постели. Мне все равно, будет это мужчина или женщина. Мне все равно. Я больше не хочу быть одинокой. Я могу выписывать чеки от имени церкви. Иногда мне хочется снять все деньги с церковного счета и сбежать. Иногда мне этого очень хочется.

— Меня удивляет, — сказал Моулд, — что никто в нашем городе не подумал примерно наказать тебя за то, что ты сделал с Меррин Уильямс. Чтобы ты своей шкурой почувствовал, что ты с ней сделал. Можно бы ожидать, что несколько неравнодушных граждан навестят тебя как-нибудь ночью и поведут прогуляться в лес. Прямо к тому дереву, где ты убил Меррин. Чтобы вздернуть тебя на нем. Если уж ты не хочешь вести себя прилично и повеситься сам, так надо сделать хотя бы это.

К своему собственному изумлению, Иг заметно расслабился, разжал кулаки, стал дышать ровнее. Моулд начал качать пресс Иг поймал взгляд сестры Беннет и спросил:

— Так что же вас удерживает?

— От чего? — спросила сестра Беннет.

— От того, чтобы забрать все деньги и улизнуть.

— Бог, — сказала сестра Беннет. — Я люблю Бога.

— А что Он в жизни сделал для вас хорошего? — спросил ее Иг. — Сделал ли Он хотя бы, чтобы вам было не так больно, когда люди смеются за вашей спиной? Или Он сделал, чтобы вам было больнее — потому что ради Него вы одиноки в мире? Сколько вам лет?

— Шестьдесят один.

— Шестьдесят один — это старость. Это почти слишком поздно . Почти. Вы можете позволить себе ждать хотя бы еще один день?

Сестра Беннет тронула свое горло, глаза ее тревожно расширились. Затем она сказала «Я лучше пойду», повернулась и заспешила к лестнице.

Отец Моулд вроде даже и не заметил ее ухода. Теперь он сидел, положив руки на колени.

— Вы закончили упражнения? — спросил Иг.

— Остался еще один заход.

— Давайте я помогу, — сказал Иг, огибая скамейку.

Когда он подкатывал Моулду штангу, его пальцы коснулись пальцев Моулда, и Иг узнал, что, когда Моулду было двадцать, он и другие парни из хоккейной команды натянули лыжные маски, сели в машину и увязались за другой машиной, битком набитой парнями из «Нации Ислама», [5]приехавшими в Сиракузы из Нью-Йорка поговорить о гражданских правах. Моулд и его дружки прижали этих ребят к обочине и погнали их бейсбольными битами в лес. Они поймали самого из них неповоротливого и раздробили ему ноги в восьми местах. Потребовалось целых два года, чтобы парень смог хотя бы ходить без костылей.

— Вы и мама Меррин — вы действительно молились о моей смерти?

— Более-менее, — пожал плечами Моулд. — Честно говоря, она чаще всего взывала к Богу, сидя на моем члене.

— А вы знаете, почему Он не поразил меня молнией? — спросил Иг. — Вы знаете, почему Он не откликнулся на ваши молитвы?

— Почему?

— Потому что Бога нет. Все ваши молитвы — это шепот в пустой комнате.

Моулд снова поднял штангу — с большими усилиями, — опустил ее и сказал:

— Брешешь ты как собака.

— Все это наглое вранье. Никого там никогда не было. Это вам бы стоило воспользоваться этой веревкой.

— Нет, — сказал Моулд. — Ты никогда меня к этому не принудишь. Я не хочу умирать. Я люблю свою жизнь.

Так что ясно. Он может заставить людей делать только то, чего они сами в глубине души хотят.

Моулд дико скривился, хрюкнул, но не смог больше поднять штангу. Иг отвернулся от скамейки и направился к лестнице.

— Эй! — крикнул Моулд. — Мне же тут нужна помощь.

Иг сунул руки в карманы и начал насвистывать «Когда святые маршируют»; впервые за все это утро у него поднялось настроение. За его спиной копошился и тяжело дышал Моулд, но Иг даже не оглянулся и быстро взбежал по лестнице.

У выхода в атриум его обогнала сестра Беннет; на ней были красные рейтузы и блузка без рукавов, разукрашенная ромашками; она даже успела причесаться. Заметив Ига, она чуть не уронила сумочку.

— Отбываете? — спросил ее Иг.

— У меня… у меня же нет машины, — сказала, запинаясь, сестра Беннет. — Я хотела взять церковную машину, но боюсь, что меня поймают.

— Вы же очищаете церковный счет. Что тут значит какая-то машина?

Она секунду смотрела на Ига, а потом наклонилась и поцеловала его в уголок рта. При прикосновении ее губ Иг узнал про ужасную ложь, сказанную ею матери в возрасте девяти лет, и про тот ужасный день, когда ее импульсивно поцеловал один из ее учеников, хорошенький шестнадцатилетний мальчишка по имени Бритт, и о тайной, полной отчаяния капитуляции всех ее духовных твердынь. Иг видел все это и понимал, и ему это было безразлично.

— Благослови тебя Господи, — сказала сестра Беннет.

Иг не мог не рассмеяться.

Теперь ему не оставалось ничего, кроме как съездить домой и повидаться с родителями. Он свернул к родительскому дому.

Тишина в машине делала Ига нервным и беспокойным. Он попробовал включить приемник, но звуки били его по нервам и были даже хуже тишины. Его родители жили в пятнадцати минутах езды за городом, и это оставляло ему слишком много времени, чтобы подумать. Он, в общем-то, знал, чего можно ожидать от них, знал еще с той ночи, которую провел в тюрьме, задержанный для допроса относительно изнасилования и убийства Меррин.

Следователь по фамилии Картер начал допрос с того, что положил перед ним ее фотографию. Позднее, когда Иг остался в камере один, этот снимок непрерывно стоял у него перед глазами. Белая Меррин лежала на спине на фоне побуревших листьев, ее ноги были сжаты, руки раскинуты, волосы рассыпались по земле. Ее лицо было темнее земли, рот полон листьев, из-под волос на скулу вытекала струйка крови. На ней все еще был его галстук, широкая полоска ткани скромно прикрывала грудь. Иг не мог изгнать эту картину из своего воображения. Она била ему по нервам, крутила схватками желудок, пока в какой-то момент — неизвестно когда, часов в камере не было — Иг не упал на колени перед унитазом из нержавейки и его не вырвало.

На следующий день он боялся встретиться с матерью. Он пережил худшую ночь в своей жизни, и нетрудно было догадаться, что и для нее это тоже была худшая ночь. Он никогда еще не попадал ни в какие неприятности. Она наверняка не могла уснуть, он представлял себе ее сидящей на кухне в ночной рубашке с чашкой остывшего травяного чая, с красными глазами и бледной как смерть. Отец тоже наверняка не спал, а сидел вместе с ней. Иг не был уверен, сидел ли отец подобно ей тихо как мышка, не видя никаких перспектив, кроме как ждать, или он, злой и возбужденный, расхаживал по кухне, рассказывая ей, что они теперь сделают, и как они все устроят, и на кого он завтра обрушится, как мешок долбаных шлакоблоков.

Иг заранее твердо решил не плакать при встрече с матерью, и он не плакал. И она тоже не плакала. Его мать подготовилась к этой встрече, как к обеду с членами попечительского совета, и ее узкое живое лицо светилось спокойствием. А вот отец, тот, похоже, недавно плакал. Деррик с трудом фокусировал взгляд, изо рта его дурно пахло.

— Не говори ни с кем, кроме адвоката, — сказала мать. Это были первые слова, сошедшие с ее губ. Она сказала: — Ничего не признавай.

— Ничего не признавай, — повторил отец, стиснул его в объятиях и начал плакать.

В паузах между всхлипываниями Деррик бормотал: «Мне все равно, что там случилось», и тут впервые Иг осознал: они верят, что он это сделал. Такая мысль даже у него не появлялась. Даже если бы он это сделал— даже если бы его поймали на месте преступления, — родители, казалось Игу, будут верить в его невиновность.