— Эй-эй! Я тебе говорила, что у меня их всего девять! Она вроде поменьше стала!

Славик не отвечал. Он увлекся экспериментом, водя за курицей мол-старом. И вдруг он сам заметил, что пеструшка становится меньше!

Еще меньше, еще… Вот уже голенастый цыпленок с голой шеей роется в земле… Вот цыпленок, желтый, как одуванчик, писклявый, потерялся, ищет маму-курицу… Вот — тут Славик испугался — вместо цыпленка на земле лежит яйцо! Он побыстрее нажал на среднюю кнопку — экранчик в то же мгновение погас.

Только теперь наш горожанин взглянул на Нинкину бабушку. Та не сводила глаз с яйца, белевшего на земле у крыльца. Перевела взгляд на Славика.

— Это что же ты с моей курицей исделал? — запричитала она. — Разве я тебе не говорила, что у меня их всего девять? А теперь восемь! И одно яичко! А ну верни мне курицу сию же минуту!

— Бабушка, — начал объяснять Славик, — я ведь совсем другое имел в виду…

— Какое другое! Ты мне курицу извел — вот что ты исделал! Я на нее корма столько истратила! Верни, кому я говорю! Ты гляди на него!

Славик разозлился. Так на него никто не кричал ни дома, ни в школе.

— Ну и пожалуйста!

В мол-старе он был теперь уверен и, не медля ни секунды, нажал на красную кнопку и направил экранчик на яйцо.

Славик теперь смотрел не столько на объект эксперимента, сколько на Евдокимовну. Вернее сказать, он успевал смотреть и на яйцо, и на соседку.

Яйцо через минуту треснуло, и из него вылупился желтый цыпленок.

Евдокимовна удовлетворенно кивнула.

Цыпленок запищал, встал на ножки. Сделал шаг, другой, качнулся вперед, назад…

— Ну-ну-ну, маленький, — размягченно сказала Евдокимовна.

Цыпленок растопырил кургузые крылышки и — стал расти, словно его надували воздухом.

— Как на дрожжах! — воскликнула Нинкина бабушка.

Голенастый цыпленок — цыпленок побольше — цыпленок большой, пестрый — курица! Как ни в чем не бывало, роется в земле и что-то клюет.

Славик выключил аппарат.

От Евдокимовны неожиданного слова было трудно ожидать, но на этот раз она его произнесла:

— Вот ведь какие нонче инкубаторы делают.

И Славик понял, что продолжать разговор не имеет смысла.

— Да, бабушка, — согласился он, — такие пошли нынче инкубаторы. А что дальше будет — уму непостижимо!

Сунул мол-стар в карман и пошел к себе. А Евдокимовна, — теперь совсем уже успокоенная, — вытряхнула из сита последнюю крошку и скрылась в доме.

Художник и Нинка пришли из леса как раз к обеду. Нинка принесла из леса несколько красношляпых гномов-сыроежек, с десяток моховичков и один старый, тонкий и упругий, как японский зонтик, шампиньон. Она и несла его как зонтик. Кубик принес свежий, пахнущий новосельем, холст. Обедали порознь, а после обеда Славик направился к соседу. Перед тем как войти, нащупал в кармане коробочку мол-стара.

Дверь была открыта. Кубик сидел на табуретке, положив голову на ладони, напротив одного из своих старых холстов. Услышав шаги, головы не повернул, хотя наверняка догадался, что это Славик. Чуть тень мальчика пролегла между ним и холстом, он промолвил горестнейше:

— Гибнет живопись… гибнет… И некому ее спасти! А я болен… болен…

Художник выглядел вполне здоровым, только, может быть, более бородатым и усатым, чем обычно, но Славик все равно спросил:

— Чем вы больны, дядя Витя?

— Чем? Чем должен быть болен человек, которому за сорок?! Всем! Нет уже ни той силы, Славик, ни той твердости в руке! И глаза мои тусклы, ум неповоротлив, а сердце вяло… Садись! — Кубик показал рукой на диван позади себя, — и раздели мою печаль.

Славик сел. В Кубиковы стенания ему верилось мало, потому что были они слишком торжественны и походили скорее на стихи, чем на горькую правду. Он понял, что художнику просто нужно выговориться, и начал разговор:

— Сегодня магнитная буря, дядя Витя?

Бородач, — бороды на его лице в одно мгновение стало меньше, словно он побывал у парикмахера, — ожил.

— Так ты тоже ее чувствуешь? А мне показалось, что наступает конец света! — Он встал, подошел к дивану, повернулся к холсту. — Посмотри, пожалуйста, на эту работу. Что ты о ней думаешь?

Момент был ответственный. Славик понимал, что от его слова многое зависело. Вгляделся в холст. Он был розовый, как… Нужно сказать, — как именно, и тогда все будет в порядке, и художник спасется от мировой скорби.

— Знаете, на что это похоже? — сказал Славик, предчувствуя удачу. — Знаете? На розовую поверхность большой морской раковины!

— Ура-а-а! — закричал Кубик. — Ты понял!! Да здравствуют уста младенцев! Это утренняя заря, Славик, это рождение дня, и именно таким я его увидел! Такие тогда были краски! Живопись не погибнет, если живет на свете художник Кубик и его лучший друг Славик!..

Теперь уже можно было переходить к тому, ради чего, собственно, Славик и пришел к Кубику.

— Я вот о чем хотел вас спросить, дядя Витя, — Славик еще раз проверил, на месте ли коробочка. — Вы мне — помните? — говорили, что мечтаете хоть на часок вернуться в тот день, когда увидели свадьбу на улице? Он, этот день, в детстве у вас был.

— Ну и что? — почему-то насторожился Кубик. — Может, и говорил. А ты разве в волшебники записался?

— Да.

— Тогда действуй. Мне что-нибудь для этого нужно сделать?

— Ничего не надо. — Славик достал коробочку и прицелился ею в Кубика.

— Э-эй! — вдруг испугался художник. — Это что у тебя? — И выставил перед собой руку, словно у Славика был фотоаппарат, а он не хотел фотографироваться.

— Аппарат мол-стар.

— То есть молодость — старость? Откуда он у тебя?

— Дали… — уклонился от ответа Славик.

— Спрячь сию минуту! Ты думал, что художник Кубик вправду согласится на омоложение?

— Вы же сколько раз об этом говорили!

— Вот чудак! Да знаешь ли ты, что я нахожусь в лучшем мужском и творческом возрасте! Ай-ай-ай, Славик! Никогда не думал, что ты можешь так меня обидеть!

— Я… не обижал… — растерялся Славик.

— Еще как обидел! Ты думал, что живописец Кубик не в силах справиться со своими холстами! Что он уже не видит красок! Конечно, спасибо тебе за доброе твое сердце, но я не нуждаюсь ни в чьей помощи.

— Дядя Витя, — вскричал Славик, — зачем же вы тогда говорили, что хотите вернуться в тот день?!

— Зачем? Для красного словца, Славик. Художник и без аппарата мол-стар может перемещаться во времени, хоть назад, хоть вперед, — такая у него способность вспоминать и воображать. Чем ты мне действительно помог — это тем, что я сейчас уж-ж-жасно разозлился. На себя. И немедленно принимаюсь за работу.

С этими словами Кубик подошел к большому мольберту, повернул «Свадьбу» лицом к себе и обмакнул указательный палец в одну краску на палитре, а средний — в другую.

— Свадьбу, — сказал он гостю, — я сейчас вижу так же ясно, как тридцать лет назад. Так что… — И повернулся к холсту.

А Славик пошел к выходу. Неужели никому в Егоровке не нужен чудодейственный мол-стар?

Он медленно спускался по ступенькам крыльца, когда услышал сзади Кубиково:

— Стой!

В то же мгновение Кубик показался в дверях, подняв правую руку. Указательный его палец был в красной краске, средний — в желтой.

— Стой, Славик, — повторил он приказание. — Я должен сказать тебе, о чем я еще подумал, когда ты так неосмотрительно предложил мне омолодиться. Слушай же. Есть у меня друг, и с другом моим, Славик, мы разговариваем на особом языке…

— Вы новый язык придумали? — обрадовался Славик. — Чтобы никто больше вас не понимал?

— Зачем? Мы разговариваем с ним на том же языке, что и остальные — никто не заподозрит, что мы секретничаем. Дело в том, что мы с ним понимаем все, что говорим, чуть по-другому. За каждым словом у нас наше и только наше общее прошлое… Нет, я плохо объясняю. Вот скажи, есть у тебя друг, с которым вы вместе что-нибудь пережили?

— Есть, — без промедления ответил Славик, — Димка. Мы с ним однажды едва пожар в моем доме не устроили. Мы свинец плавили для биты, а там рядом с плитой тряпка на тумбе лежала. Она загорелась, и огонь уже до шкафчика достал, мы только тогда ее начали тушить. Попало нам потом…