Через каких-нибудь пять минут все трое шли по скошенному лугу, где снова поднималась трава и прыгали из-под ног кузнечики, и Кубик рассказывал сказку.

Жил когда-то, очень давно, горбатый король. Мало того, что горбат, — был он еще ужасно некрасив. Нос длинный и красный, как морковка, рот — как прореха, грубо зашитая, и кривой на один глаз. Король наш часто воевал — характер у него был под стать внешности, — и одна нога после ранения перестала разгибаться, а рука, перебитая пулей, — сгибаться, и пальцев на ней осталось только два. Короче — картинка.

Единственное, чем мог похвастать король, — это волосы. Были они густые, черные, пышные. И уж придворный парикмахер, или, как тогда говорили, цирюльник, а еще куафер, корпел над прической короля по два-три часа. И когда хромающий и горбатый король появлялся в зале, где его ждали придворные, повсюду раздавались ахи и охи — так прекрасна была прическа безобразного короля.

И вот после одной из своих побед на поле брани король приказал привести к нему лучшего в королевстве художника.

— Подними голову, — сказал он живописцу, низко склонившемуся перед владыкой государства, — и посмотри на меня.

Тот взглянул — и сразу же перевел глаза на волосы короля, — настолько некрасиво и к тому же жестоко было его лицо.

— Я знаю, что я не красавец, — продолжал король, — но потомки должны знать обо мне не только по моим войнам. Напишешь мой портрет, — распорядился государь, — и горе тебе, если он мне не понравится!

Художник еще раз наклонил голову и тихим голосом спросил, когда его величеству будет угодно позировать.

Через три сеанса — больше король не мог отвести времени живописцу — портрет был готов и показан монарху.

На холсте стоял красавец король — высокий, стройный, в блестящих латах. Правая его рука лежала на спинке королевского трона, левую он держал на золотом эфесе шпаги. Он был похож на оригинал только волосами. Художник не посмел передать холсту уродства короля…

Государь смотрел на портрет, не говоря ни слова. Потом приказал:

— Повесить!

Слуги бросились к живописцу.

— Не только его, ее — тоже. — Монарх показал на картину.

И беднягу художника, не угадавшего желания короля, казнили — таковы были суровые нравы тех далеких времен. В парадном зале повесили портрет короля.

— Посмотрим, — сказал он придворным, столпившимся у портрета, — как будет развиваться искусство дальше.

И вот властитель, одержав победу еще в одной войне, вызвал другого художника. Ему он сказал то же, что и первому:

— Напишешь мой портрет. И горе тебе, если он мне не понравится!

Этот художник уже знал, чего стоит не угодить королю, и написал монарха таким, каким тот был: нос морковкой, зашитый рот, а единственный его глаз сверкал жестокостью. Художник подумал, что, может быть, властителю нравится правда, которую говорят в глаза…

Король глянул на портрет.

— Повесить, — приказал он, показывая на художника и его работу.

И второй портрет воцарился в парадном зале рядом с первым.

Пришел черед и третьего художника. Этот явился к королю без страха. Лихо взмахнув шляпой с пышным пером, смело глянул в глаза горбатого монарха. То ли он не боялся смерти, то ли был уверен в своей кисти.

И вместо приказа король спросил его:

— Берешься написать мой портрет? — Конечно, он задал этот вопрос так по-королевски свысока, что придворные сочли его уместным.

— Разумеется, ваше Величество! — ответил живописец так по-художнически дерзко, что придворные только крякнули, но не сказали ни слова.

Король позировал живописцу всего один раз — тот сказал, что этого достаточно, но работал над холстом еще несколько дней.

И вот портрет был готов. Когда художник сдернул с него покрывало, по толпе придворных пронеслось приглушенное «ах». Воитель же, привыкший в битвах ко всему, смотрел на холст, не меняя выражения уродливого своего лица.

На холсте, среди мазков, прихотливо и замысловато разбросанных по всей его поверхности, мазков красных, черных, белых, коричневых, синих и еще каких угодно, не было ничего, похожего ни на короля, ни вообще на человека. Ни головы, ни туловища, ни горба, ни даже прекрасных волос. Ни рук, ни ног. Ни глаз, ни рта, ни усов, ни бородки. Только краски, прихотливо и замысловато разбросанные по холсту…

Король долго смотрел на странный свой портрет. Потом поднял глаза на живописца.

— Ты считаешь, я так выгляжу?

— Да, мой король, — ответил художник. — Краски живут по своим законам, а я изучил эти законы, как никто другой в королевстве. Они легли на холст, чтобы изобразить короля и его подвиги, именно в таком порядке; я — лишь ваш и их покорный слуга!

— А ты уверен, что потомки узнают меня по твоему портрету?

— Скорее, чем современники! — был ответ живописца.

— Ах вот оно как… — Король не был решителен, как всегда. — Ну что ж… Ну что ж… — повторил он. — Оставим мой портрет тем, кто его поймет, то есть потомкам, — спрячем его подальше, чтобы он не смущал наши бедные умы. Но вот что мне делать с тобой?

— Видимо, ваше Величество, меня тоже нужно… куда-нибудь подальше… за границу, например… — И живописец чуть шевельнул шляпой, готовый, казалось, раскланяться.

— Это идея. — Король почесал бородку. — Но вот о чем я думаю. Не помешает ли тебе в путешествии твоя голова? Ведь когда ты поедешь в карете, ею, во-первых, придется вертеть во все стороны; а если ты будешь еще и высовываться, запросто, как говорят в народе, можешь поймать насморк… Что если твоя голова спокойно будет лежать рядом с тобой? — Королю начинал нравиться этот разговор, он даже улыбнулся. — Уж тогда-то ты не заболеешь насморком, клянусь предками!

Живописец заставил себя тоже улыбнуться.

— Стою ли я стольких забот вашего Величества?! Да и что могут подумать за границей наши соседи! Они подумают, что теперь и послы, и курьеры, и купцы поедут к ним безголовые…

Король вздохнул.

— И тут ты оказался прав, живописец! Ну ладно, поезжай с головой на плечах. Но прими мой совет: не высовывайся по дороге, чтобы не простудиться!

Художник склонился перед властителем так низко, что почти коснулся волосами паркета. И поспешил вон из зала.

Вот и четвертый художник предстал перед горбатым королем. Этому монарх сказал иначе, чем предыдущим трем:

— У королей свои заботы, у художников свои. Не наше дело пудрить мозги (в то время почти все при дворе носили пудреные парики, так что именно тогда и вошло в моду это выражение) всякой ерундой. Ты сам думай, каким должен быть мой портрет, а уж я решу, справился ты со своей задачей или нет. И помни об участи своих предшественников!

Перед тем как начать работу, четвертый живописец долго стоял в парадном зале перед портретами горбатого короля.

И вот готов еще один портрет капризного монарха.

На холсте он был изображен на поле сражения, верхом на коне, Так, что не были видны ни его изуродованная нога, ни беспалая рука. Горб скрыт поднявшимся от ветра плащом. Безобразное лицо застлал дым из только что выстрелившей пушки, хорошо видны лишь длинные развевающиеся волосы короля и бородка…

Живописец стоял поодаль и дрожал.

— Повесить! — наконец послышался в высоком зале голос короля.

Слуги бросились к художнику.

— Нет, нет, не его! — остановил их король. — Только картину. — А тебя, — сказал монарх художнику, — я награждаю… — Он снял с себя одну из незначительных звезд и прикрепил к груди живописца. — А вас, — обратился, он к толпе придворных, — я поздравляю с рождением нового искусства портрета. Я добился своего: отныне каждый из нас, сколь некрасив бы он ни был, может безбоязненно предстать перед художником!..

Последние слова Кубик произнес, когда они подошли к речке. Над быстрой водой летали синекрылые стрекозы. В речку там и сям прыгали лягушки.

— Эту сказку вы придумали, дядя Витя? — спросил Славик.