Сгинули пришельцы, пропали маленькие, веселые и смешные человечки, как будто их и не было!

Славик вдруг понял, что без человека, которому он может все рассказать, ему не обойтись. И в тот же момент вспомнил о Кубике. А может, было иначе: он случайно вспомнил о художнике и подумал, что без него ему не обойтись.

И тотчас перед его глазами встал эпизод, который и объяснит нам, почему Славик подумал о Кубике и понял, что именно он ему нужен.

Кубик и Нинка дружили давно. В доме художника ей было интересно. Она спрашивала его о картинах, рисовала всяких бяк на твердых листах бумаги, угощалась консервами, конфетами и халвой.

И задавала удивительные вопросы. Например:

— А для чего мужикам борода? Для старости?

Кубик отвечал:

— Для красоты.

Нинка уверенно возражала:

— Для красоты только помада. — И тут же снова спрашивала — Алкаши зачем пьют? Чтобы попеть или чтобы подраться?

Не дождавшись ответа, — Кубик не всегда отвечал сразу, — задавала следующий вопрос:

— А художники — это правда те, которым другой работы не доверяют?

И рассуждала, глядя на какой-нибудь холст:

— Мазал, мазал, все, наверно, замазал — прямо как малое дите. Кто теперь поймет, что ты хотел тут нарисовать? — Добавляла неодобрительно — Небо у тебя зеленое, я такого сроду не видала, земля синяя — все наоборот!

Несмотря на трудности с ответами, Кубик то ли с удовольствием, то ли терпеливо общался с Нинкой, а в свободные минуты играл в «валяндбол», в жмурки и в «папу-маму». Игра в «папу-маму» заключалась в том, что Нинка требовала от художника тщательно вытирать ноги перед порогом, выставляла за дверь, а потом разрешала войти, он по ее приказу подолгу и до скрипа мыл руки, садился за стол, а она его «кормила» обедом, швыряя на стол тарелки и самозабвенно костеря, называя охламоном, лешим, непутем, что почему-то приводило Кубика в восторг.

Наблюдая эти дурацкие игры, Славик злился на Нинку, которая отнимала у него художника (а он, Славик, по возрасту имел больше на него прав), и удивлялся Кубику, тратившему время на девчонку.

Но однажды Нинка на что-то в Кубике наскочила. Сказанула во время игры в «папу-маму» какое-то словечко (Славик был у себя во дворе и слова того не слышал), оно художнику, видно, совсем не понравилось, и он сопливку неожиданно осадил. Сделал ей взрослое замечание, нарушив все правила игры. Нинка от этой внезапной перемены в человеке, которого считала своим, потерялась. Она от Кубика этого не ожидала. Ее как холодной водой окатили. Отскочила от Кубика на безопасное расстояние и крикнула бородатому художнику, бывшему своему «мужу», то, что открылось ей в одно то мгновение:

— Дядя-мальчик!

Кубик и сам оторопел. Целую минуту он стоял молча, моргал, чесал бороду. Потом усмехнулся:

— Ты, Нин, прямо гений. Или тот самый младенец, устами которого глаголет истина. Что, впрочем, одно и то же.

Нинка, конечно, ничего не поняла. (Славик тоже понял не очень много.) Но она стояла и слушала. Боялась, видно, что ее будут ругать. А Кубик продолжал еще непонятнее:

— Я-то думал, что я перцеед, а ты попала в самую точку! Надо же! Вот он, момент истины, вот он!.. — Это художник говорил себе, но Нинка ждала, что и ей что-то еще скажут. Кубик сказал: — Ну, хорошо, а играть-то мы с тобой дальше будем?

Нинка затрясла головой. Обманулась она в Кубике, обманулась! Притворщиком он оказался, вот кем! Был вроде мальчиком, с ней наравне, — а оказался дядей! Так вот для чего у него борода!

— Это хуже, — огорчился художник. — И на этюды, значит, со мной не пойдешь?

Все в деревне знали, что такое «ходить на этюды». Это когда Кубик идет с кем-нибудь из ребят, чаще всего с Нинкой, на луг или к речке — рисовать.

Нинка снова тряхнула было головой, но засомневалась и сунула палец в рот. С художником на луг ее отпускали, и она целый день загорала и валялась в траве. Иногда Кубик наносил на холст несколько мазков, и Нинка угадывала в светлом пятне среди травы себя и требовала, чтобы он нарисовал рот и глаза.

Кубик Нинкино сомнение заметил и вопрос об этюдах повторил:

— Так, может, все-таки пойдешь? — Ему не хотелось ссориться с Нинкой навсегда.

— Ладно, — еще чуть пораздумав, согласилась Нинка, — пойду. А ты меня больше чистить не будешь?

— Ни за что! — воскликнул художник. — Пусть у меня язык отсохнет, если я еще раз вздумаю тебя шерстить!

Игры, несмотря на примирение, сегодня не получилось. Нинка ушла к себе, а Славик решился задать ему вопрос:

— Дядя Витя, а что такое перцеед?

Кубик остановился.

— Ну вы даете, подрастающее поколение! Эта девица сдернула с меня бороду, а теперь еще ты хочешь шкуру с меня спустить? После отвечу, сейчас у меня все слова вышли.

Взялся за ручку двери и обернулся: Славик все стоял на том же месте.

— Перцеед, сударь, — объявил он, как с трибуны, — это тот кто из всего, что видит или делает, признает только самое необыкновенное, самое острое. Иначе, считает он, и жить не стоит в этом прекрасном и яростном мире! Так его назвал не я, а писатель Платонов, который написал «Фро».

— Что такое Фро? — спросил Славик.

— Фро — необыкновенное, удивительное начало самого простого имени на свете — Фрося. Сечешь?

— Не очень.

— Ну, ничего, — милостиво простил ему Кубик, — потом поймешь. — И скрылся в доме.

Из этого разговора Славик понял лишь то, что в самых сложных ситуациях (если, дай бог, те случатся) он может обратиться к Кубику.

Чем больше Славик думал о Кубике, тем больше понимал, что доверить тайну о вчерашних пришельцах можно только ему. Он спросит у художника, куда они могли подеваться. И уже встал с земли, чтобы отправиться к Кубику, как кто-то его позвал:

— Славик!

Голос прозвучал так близко, что мальчик вздрогнул. Он обернулся, но никого не увидел.

И еще голос, с другой стороны:

— Славик!

Он крутнулся, но и там, откуда раздался второй оклик, кроме кукурузы, ничего не было.

— Ну, Славик, а дальше что? — сердито спросил он. Кто-то его разыгрывает, кто-то, надежно укрытый.

Сразу несколько голосов, друг за дружкой, словно играя в «испорченный телефон», тихонько повторили: «Ну, Славик, а дальше что?»

— Эй! — испугался мальчик. — Это кто? — Не дождался ответа и снова спросил — Вы где прячетесь?

Похоже было, что говорила сама кукуруза, — по спине Славика побежали мурашки.

— Я уйду сейчас, — еле слышным голосом пригрозил он.

Голоса не замедлили с ответом.

— Я уйду сейчас, — шепотом передали они по «испорченному телефону».

Славик чуточку осмелел.

— Это эхо? — спросил он.

— Эхо, — поспешила согласиться кукуруза вокруг него, — эхо, эхо, эхо.

И издалека чей-то запоздалый голос подтвердил:

— Эхо.

— Вот чудеса, — заговорил сам с собой Славик. Ему все-таки было страшновато, и только звук собственного голоса (чуть дрожащего, скажем правду) придавал храбрости. — Никогда раньше этого на огороде не было. Здесь ведь ни гор, ни стен высоких нет, откуда же эхо?

Голоса переполошились. Кто говорил «чудеса», кто «никогда», кто «гор», кто «стен», кто «откуда». А Славик на этот раз струхнул по-настоящему. И хотел улепетнуть со всех ног, как его остановил голос, донесшийся, а вернее, раздавшийся с кукурузного ствола рядом с ним:

— Слишком много слов сразу. Мы не успеваем повторять.

— Кто это — «мы»? — почти теряя сознание от страха, спросил Славик.

— Мы — гости Земли, — ответила ему бабушкина кукуруза, — пришельцы.

— Сла-ави-ик! — разнеслось над огородом. — Сла-ави-ик! Ты-ы где-е-е?

— Это кто? — спросила кукуруза.

Как мальчик ни смотрел, пришельца он не увидел.

— Бабушка. Я к ней мигом слетаю и сейчас же назад. Она меня зовет молоко пить.