— Ну и хрень же вы несете, — сказал Роуэн. Ему было плевать, какую реакцию вызовет его реплика.

Годдард только бровью повел.

— Возможно. Но не будешь же ты отрицать, что сейчас в твоей жизни настал поворотный момент, а любой поворотный момент должен быть отмечен значительным событием — таким, какое впечаталось бы в тебя, словно клеймо.

Вот как. Его, значит, заклеймили. Роуэн, однако, подозревал, что это лишь начало куда более серьезного испытания огнем.

— Весь мир хотел бы очутиться на нашем месте, — продолжал Годдард. — Брать что угодно, делать что угодно, без последствий и угрызений совести. Если бы могли, они украли бы наши мантии и напялили на себя. Тебе выпала возможность стать чем-то более значительным, чем короли прежних дней, а это требует обряда. Вот мы его и провели.

Годдард постоял еще немного, всматриваясь в своего подопечного, затем вынул из складок мантии твикер.

— Руки в стороны, ноги на ширине плеч!

Роуэн набрал полные легкие воздуха и сделал, как велено. Годдард провел твикером по его телу. Юноша почувствовал покалывание в конечностях, но тепло болеутоляющих опиатов так и не пришло.

— Все равно больно, — пожаловался он.

— Конечно больно. Я не активировал твои опиаты — только наниты-целители. К завтрашнему утру ты будешь как новенький и сможешь приступить к учению. Но с этого момента и впредь ты станешь чувствовать любую телесную боль во всей ее полноте.

— Зачем? — осмелился спросить Роуэн. — Какому здравомыслящему человеку захотелось бы испытать такие мучения?

— Здравомыслие сильно переоценено, — изрек Годдард. — Я предпочел бы ясный ум здравому.

Во всем, что касается смерти, нам, серпам, нет равных. Кроме, разумеется, огня. Огонь убивает так же стремительно и необратимо, как клинок серпа. Страшно и одновременно утешительно сознавать, что есть нечто, с чем Грозовое Облако ничего не может поделать. То, что уничтожено огнем, нельзя восстановить в центрах оживления. Жареный петух уже никого никуда не может клюнуть — он жареный окончательно и бесповоротно.

Смерть от огня осталась единственным видом естественной смерти. Правда, случается она не часто. Грозовое Облако ведет пристальное наблюдение за температурой на каждом квадратном дюйме планеты, и борьба с пожаром начинается еще до того, как кто-либо унюхает запах дыма. Все жилища и офисы оснащены защитными системами со многими дублирующими уровнями безопасности — на всякий пожарный. Наиболее рьяные последователи культа тонистов стараются сжечь своих квазимертвых сотоварищей, но, как правило, амбу-дроны успевают первыми.

Разве это не прекрасно — знать, что нам всем не угрожает адское пламя? Кроме, конечно, тех случаев, когда оно нам все-таки угрожает…

— Из дневника почтенного серпа Кюри

Дни Цитры проходили в учебе и прополках.

Каждое утро они с серпом Кюри отправлялись в разные места, выбранные совершенно наобум. Девушка наблюдала, как серп, словно львица, высматривающая легкую добычу, рыщет по улицам, паркам и торговым центрам. Цитра научилась выявлять признаки «стагнации», как это называла Кюри, хотя ученица, в отличие от наставницы, не была уверена в готовности избранников к «завершению». Ведь сколько в ее собственной жизни — еще до того, как она стала подмастерьем смерти — было дней, когда ей не хотелось жить! А что если бы в один из таких дней она попалась на глаза серпу Кюри? Неужели та выполола бы ее?

Однажды они очутились возле начальной школы, как раз когда ученики расходились по домам. Цитру объяло гнетущее предчувствие, что серп намеревается выполоть одного из них.

— Я никогда не забираю детей, — сказала наставница. — Мне не доводилось встречать ребенка с признаками стагнации. А даже если бы и встретила, то все равно не стала бы. На конклаве меня не раз в этом упрекали, но до дисциплинарного взыскания дело никогда не доходило.

У серпа Фарадея такого правила не существовало. Он строго придерживался статистических данных Эпохи Смертности. В те дни детей погибало не так уж много, но все же это случалось. За время, что Цитра знала Фарадея, он произвел только одну такую прополку. Он тогда не позвал с собой ни ее, ни Роуэна, а за ужином в тот вечер внезапно разрыдался и ушел из-за стола. Цитра дала себе клятву: если ее посвятят в серпы, она будет следовать примеру серпа Кюри, пусть это и навлечет на нее немилость распорядительной комиссии.

Почти каждый вечер они с наставницей угощали скорбящих родственников ужином. Большинство гостей покидало дом серпа в приподнятом состоянии духа. Другие — их было значительно меньше — оставались безутешны, полны ненависти и осуждения.

В таких заботах о жизнях и о смертях проходили дни до осеннего конклава. Цитра ничего не могла поделать — все вспоминала Роуэна и гадала, как ему живется. Она и жаждала увидеть его и одновременно страшилась, потому что через несколько коротких месяцев она увидит его в последний раз, чем бы ни закончилась их встреча.

А еще в ее сердце жила крохотная надежда: если ей удастся доказать, что серпа Фарадея убрал коллега-серп, то это может стать гаечным ключом, который застопорит безжалостный механизм Ордена. Ключом, освободившим бы Цитру от необходимости выполоть Роуэна или быть выполотой им.

Как правило, родственники, которым Цитра приносила печальную весть, доводились умершим супругами, детьми или родителями. Поначалу она негодовала, что серп Кюри заставляет ее играть роль вестника несчастья, но вскоре разобралась, что к чему. Наставница поступала так не затем, чтобы самой избежать неприятных разговоров, а для того, чтобы Цитра, приобретя свой собственный тяжелый опыт, научилась утешать людей, переживающих трагедию. В эмоциональном плане это страшно выматывало, зато и пользу приносило немалую, готовя девушку к служению серпа.

Но однажды Цитре довелось столкнуться с иным опытом. При выполнении печальных обязанностей ей прежде всего требовалось разузнать о ближайшей родне выполотого. На сей раз это была женщина, у которой, похоже, вообще не было родственников, кроме брата, да и с тем она не имела контакта. Очень необычно в эпоху, когда семьи зачастую представляли собой обширную сеть, опутывающую больше шести поколений. А у этой бедняжки был только один брат! Узнав адрес, Цитра отправилась на место, по дороге не обращая особого внимания на окружающее. Она не догадывалась, куда ее занесло, до того самого момента, как оказалась у входа в…

Нет, не в жилой дом. Во всяком случае, в обычном понимании. Перед ней возвышался монастырь — окруженная стенами глинобитная постройка, стилизованная под старинную миссию. Но в отличие от древних сооружений здесь над центральной башней возвышался не крест, а двузубая вилка камертона. Двузубец. Символ тонистского культа.

Это был монастырь тонистов.

Цитра поежилась, как обычно ежатся люди при встрече с чем-то безотчетно чуждым и мрачно-мистическим.

«Держись подальше от этих ненормальных, — сказал ей как-то отец. — Засосет — и поминай как звали».

Вот еще, чепуха какая! В наше время никто не исчезает. Грозоблако знает в точности, где кто находится в любой момент времени. Правда, оно не обязано никому ничего рассказывать.

При иных обстоятельствах Цитра, возможно, последовала бы совету отца. Но она здесь по важному делу, так что не время ежиться и колебаться.

Ворота под высокой аркой не были заперты. Девушка прошла в них и оказалась в саду, полном белых благоухающих цветов. Гардении! Тонисты придавали огромное значение запахам и звукам. А вот зрение они совсем не ценили. Собственно говоря, тонисты самого фанатичного толка даже ослепляли себя, и Грозоблако неохотно соглашалось на это, препятствуя их нанитам-целителям восстанавливать зрение. Отвратительный обычай, но все же он был проявлением одной из немногих религиозных свобод в мире, отправившем своих многочисленных божеств на покой.