— Тогда вопрос исчерпан.

За все остальное время, что они шли обратно, она ни разу не взглянула на него, не проронила ни слова. У двери своей квартиры, вставив ключ в замок, она спросила:

— А она будет заботиться о тебе?

— Надеюсь.

— Скажи ей, чтоб с пьянкой завязывала.

— Скажу.

— Наверное, не пила бы — все было бы у нее нормально. Не понимаю, как женщина может так пить. — Она шагнула через порог к себе домой. — Мне нужно на работу собираться. Пора прощаться.

— До свидания, — сказал он.

Он прикоснулся к ее волосам, повернулся и стал подниматься по ступенькам к дорожке.

Стоя у двери, она сказала:

— Если ты женишься на ней, я хочу сделать вам подарок.

— Найди лучше своего мужа, — ответил он.

Но она уже шла вверх по ступенькам.

— Что она любит? — спросила она нахмурившись. — Может, что–нибудь для кухни ей купить? Одежду я бы не стала ей дарить. В одежде она лучше моего разбирается.

— Просто пожелай нам удачи.

Рейчел взяла его за руку.

— Можно я еще с тобой побуду? Немножко. Ладно?

Держась за руки, они дошли до «Вулвортса» — десятицентовки[91].

— Нет, — остановилась она. — Так не пойдет.

Через некоторое время им попался ювелирный магазин, и она направилась ко входу.

— Ты не можешь себе этого позволить, — сказал он, останавливая ее. — Если ты серьезно настроена, подари нам открытку.

— Гостей звать будете?

— Не знаю. Может быть.

Она вошла в ювелирный магазин и подошла к главной витрине.

— У меня всего три или четыре доллара, — призналась Рейчел.

В витрине были выставлены серебряные и посеребренные предметы. Рейчел заставила продавца вытащить их один за другим и осмотрела. После долгих раздумий она купила лопаточку для торта, и продавец завернул ее в подарочную бумагу.

— Ей понравится, — сказала она, когда они вышли из магазина. — Да ведь?

— Конечно, — согласился он.

— Ты рассмотрел ее? — спросила Рейчел. — Сделано в Голландии. Небольшая, правда, и не такая нарядная, как другие вещи.

Дома она развернула лопатку и заново обернула ее собственной бумагой, по–своему запечатала и обвязала ленточкой.

— Так лучше, — сказала она, скручивая ленту лезвием ножниц. — Мне на Рождество приходилось в универмаге в центре города работать — покупки заворачивать.

В ленту она вставила гладиолус и несколько зеленых листьев и закрепила их скотчем.

— Очень красиво, — сказал он.

Она положила подарок в бумажный пакет.

— Это вам обоим.

— Спасибо, — поблагодарил он ее.

— А я, наверно, не пойду, — сказала она.

— Хорошо, — согласился он.

Проводив его до двери, она спросила:

— Можно, мы к вам в гости придем?

— В любое время, — ответил Джим.

Она мешкала у двери, говорила медленно, не глядя ему в глаза.

— Можно задать тебе вопрос?

— Сколько угодно.

— Или, может, попросить об одолжении. Я тут думала, вернешься ты на радио со своей программой или нет.

— Ты хочешь, чтобы я вернулся?

— Если ты это сделаешь, мы снова сможем слушать тебя.

— Я вернусь.

— Здорово, — кивнула она. — Я хочу снова услышать тебя. Мне всегда от этого как–то лучше становилось. Верилось, что тебе на нас не наплевать.

— Конечно, не наплевать, — сказал он. — И тогда, и сейчас.

— Даже сейчас? Вот сейчас?

— Ну конечно.

— До свидания, — попрощалась она, протянув ему руку, и он пожал ее.

— Спасибо за обед, — поблагодарил он. — За то, что готовила для меня.

— Я ведь неплохо готовлю, правда?

— Очень даже неплохо.

Она отошла от двери. А затем он вышел на улицу и стал подниматься по ступенькам.

— Постой, — окликнула его Рейчел. — Ты забыл.

В руке у нее был завернутый подарок.

Он вернулся и забрал его. На этот раз она смотрела, как он уходит Вышла на порог и стояла, пока он не сел в машину и не запустил двигатель. Отъезжая, он видел ее. Она не плакала. Она вообще не показывала никаких чувств. Она уже приняла все, как есть, и теперь строила планы, решала, что делать дальше. Размышляла, как преодолеть трудности, думала о себе, о муже, о своей работе, о будущем своей семьи. Джим еще не успел скрыться из виду, а она снова принялась за работу.

Когда он поставил машину у своего дома и начал подниматься по лестнице, было четыре часа дня. Он открыл незапертую дверь. В квартире было темно и тихо, шторы опущены.

— Пэт! — позвал он.

У шкафа с пластинками гудел проигрыватель, на диске вращалась стопка пластинок. Он выключил проигрыватель и поднял шторы.

Комната была испачкана краской. Размазанная рукой краска блестела на мебели, на стенах, на портьерах — повсюду были маленькие, словно детские отпечатки больших пальцев и ладоней Пэт. Она ходила по квартире и прижимала руки ко всему, что попадалось ей на пути. Мольберт, кисти и тюбики были беспорядочно свалены в кучу на полу, у опрокинутого стакана. По ковру тянулся красный след, и он вдруг подумал, что это не краска, а кровь. Она наклонился и потрогал. Липко и горячо. Это краска смешалась с кровью — по всей квартире.

В спальне Пэт не было. Но и здесь все было в краске и крови — покрывало, стены.

— Пэт! — снова позвал он.

Он был настороже, ум ясно работал. Он прошел на кухню.

Там, в углу, сгорбившись и прижавшись к шкафам, сидела и снизу вверх смотрела на него она, вся в крови и краске. С ее одежды капала блестящая, вязкая красная жидкость — теплая смесь, из тюбиков и из ее тела. Он подошел к ней. Она подняла трясущуюся руку.

— Что случилось? — спросил он, опустившись на колени.

— Я… порезалась, — прошептала она.

Рядом с ней лежал кухонный нож. Она порезала руку почти до кости. Запястье было перевязано пропитавшимся кровью носовым платком. Загустевшая кровь в месте пореза засыхала, она теперь не текла, а только сочилась. Пэт жалобно глядела на него, приоткрыв рот, желая что–то сказать.

— Когда это случилось?

— Не знаю, — сказала она.

— И как?

— Не знаю.

— Больно? — спросил он.

— Да. Очень больно.

Лицо ее было в запекшихся и засохших пятнах слез.

— Ты нарочно это сделала?

— Я… не знаю.

На сушильной полке раковины растаяли кубики льда, лежал лимон, оставалось немного джина.

— Надо было мне раньше вернуться, — сказал он.

— Что со мной будет? — спросила она.

— Все будет хорошо.

Он ласково убрал волосы с ее лица.

Прилипшие красные капли крови и краски сверкали в ее волосах. Полосы краски покрывали лицо, шею, руки; краской были испачканы рубашка, джинсы, ноги. А на лбу был темный кровоподтек.

— Я упала, — сказала она.

— Тогда и порезалась?

— Да…

— Ты держала в руках нож?

— Я шла с ним в гостиную.

— Я отвезу тебя к врачу, — сказал он.

— Не надо, пожалуйста.

— Тогда давай сюда врача вызову.

— Не надо, — покачала она головой. — Просто останься со мной.

— Нужно перевязать, — сказал он.

— Давай.

Из аптечки в ванной он достал марлю, лейкопластырь и меркурохром[92]. Порез оказался чистым, хотя крови вытекло порядочно. Он промыл ей руку и смазал меркурохромом. Боли она, похоже, не чувствовала, как будто впала в какое–то онемение.

— Тебе чертовски повезло, — сказал он.

— Очень больно было.

— Впредь будь осторожнее. Не расхаживай с ножами.

— Ты насовсем вернулся?

— Да, — сказал он.

Он помог ей встать и, обхватив рукой, отвел в гостиную. Она прильнула к нему.

— Я думала, что умру, — сказала она. — Кровь все текла и текла.

— Ты не умерла бы.

— Правда?

— От этого — нет. С детьми такое постоянно случается. То с дерева упадут, то руку порежут, то коленки обдерут.

Она растянулась на диване, и он, обмакнув носовой платок в скипидар, стал смывать ей краску с волос.