По улицам разгуливала молодежь, подростки с ветерком проносились мимо в старых автомобилях, переделанных под гоночные. Ночной воздух ласкал кожу. Слева переливалась светом река. Казалось, она стоит на месте. Где–то в округе Сонома ее перегородили плотиной.

Пэт безмятежно брела рядом с ним.

— Мне здесь нравится.

Она успела переодеться в джинсы и, закатав их до колен, намочить свои гладкие, легкие ноги в реке. Она шла босиком.

— Не больно по камням идти? — спросил он.

— Здесь все босиком ходят, — ответила она.

И споткнулась, а он подхватил ее.

— Осторожней, — сказала она.

— А что?

Он оставил ее руку в своей.

— Кажется, я напилась.

— Мне тоже так кажется, — подтвердил он. — Кажется, мы оба напились.

Лежа на кровати с закрытыми глазами, Пэт спросила:

— Мы ведь тогда остались там на ночь? А свет уже был?

— Нет, — вспомнил он. — Все еще где–то коротило.

Проводку он починил на следующий день.

— Мы занимались любовью в ту ночь?

— Еще как занимались, — сказал он.

Она, чуть приподнявшись, потянулась за сигаретой.

— Куда же все это ушло?

— Ты виновата. И я виноват.

— Никто не виноват, — прошептала она.

Он взял у нее сигарету, которая, еще немного, и выпала бы у нее из пальцев на одеяло.

— Спасибо, — сказала она.

— А помнишь эту забегаловку в Тендерлойне[56]? — вспомнил он.

— Где мы ели стоя? — подхватила она. — Потому что у них не было ни стульев, ни табуреток? Только стойка. Там еще портовые грузчики обедали — со складов и доков.

Она смолкла.

Ему вспомнились разные места, где они бывали. Магазинчик старых пластинок на Эдди–стрит, где старик–продавец суетливо разыскивал нужные альбомы, перезабыв, где у него что лежит, но при этом назубок зная сами записи. И те вечера, когда они, зажав в руках билеты на стоячие места, наперегонки с другими взбегали этаж за этажом вверх по лестнице оперного театра «Памяти войны», чтобы первыми добраться до перил.

И тот день, когда они привезли фейерверки для детей. Это было незаконно. Они купили их в Сан–Хосе. Потом ехали ранним утром по улицам Сан–Франциско в машине, полной огненных хлопушек — колес, фонтанов, вишневых бомб — и раздавали их встречным детям. Все кончилось полицейским участком.

— Да, мы тогда им попались, — сказал он.

— Кому — им?

— Полиции. За петарды.

— Ах, да, — вспомнила она.

Он наклонился и поцеловал ее. Она не сопротивлялась — чуть повернулась к нему, подтянув колени и спрятав голову между рук. Ее волосы рассыпались на плечи, и он мягко убрал их с ее лица, с глаз.

— Может быть, я останусь, — сказал он. — Можно?

Помолчав, она согласилась:

— Хорошо.

— Я люблю тебя, — произнес он.

Он приподнял ее. Она не противилась, но и не проявляла никаких признаков жизни, как будто спала крепким сном.

— Ты это знаешь? — спросил он.

— Да, — прошептала она.

— Но я для тебя не пара.

— Да.

— А кто пара?

Она не ответила. Ее волосы слегка касались его запястья. Он снова поцеловал ее. Ее губы подались, и он ощутил ее зубы — крепкие, разжатые, и ее дыхание.

— Нет, — выдохнула она, — давай лучше не будем.

Она стала высвобождаться.

— Прости. Я хотела бы. Но давай просто поспим… Тебе, наверное, лучше лечь поверх простыни. Чтобы не… Так будет проще. Хорошо?

— Как хочешь.

Она открыла глаза.

— Да я–то не этого хочу. Я бы хотела… Да, наверное, можно и… Нет, не нужно. Давай, ложись, будем спать. Тебе–то завтра не вставать рано утром, а мне — в полседьмого.

Он обошел ее квартиру, выключил обогреватель и свет и удостоверился, что дверь заперта. Когда он вернулся в спальню, Пэт сонно стояла у кровати с халатом в руках. Он взял у нее халат и повесил в шкаф.

— У тебя серьезно это с Посином? — спросил он.

Она покачала головой, не ответив. Она уже лежала в постели, подоткнув под себя одеяло. На ней была какая–то ночная рубашка, но он не успел ее разглядеть. Во всяком случае, он ее не узнал. Что–то новое. Купленное после того, как она ушла от него.

Он лег поверх простыни, отделенный от Пэт тканью. Она прикоснулась к нему руками, тронула пальцами его волосы.

— Хорошо, — сказала она, засыпая, уносясь от него.

Контуры ее тела едва вырисовывались под простыней, ему было не добраться до нее. Она была недоступна. Он попробовал обнять ее, но в руках оказалась лишь ткань, один хлопок, сияющий белизной, совершенно чистый, неодушевленный. Она отвернулась от него. Вот и все.

Нет счастья в Городе туманов.

На днях вечером диск–джок Джим Брискин, что крутит музыку на все вкусы на радиостанции (помните о таких, вы, телеманы?) «КОИФ», отколол номер, когда читал рекламу Полоумного Люка (фу три раза, ух и бред) в аккурат промеж Бетховеном и Брамсом.

Сперва Брискин объявил: «У Полоумного Люка вы купите отличную машину». Против чего Полоумный Люк не возражал. А потом возьми да и скажи: «Хватит уже ЭТОЙ рекламы». Против чего, черт возьми, не возражали почти все остальные в городе. Так что конец рекламе Полоумного Люка на «КОИФ», потому что, если не слушали вы, так спонсор слушал.

Но вот беднягу Джима пока отстранили. Лишили зарплаты за месяц.

Увы, нет правды этом мире.

От Людвига Гриммельмана, окопавшегося в своей крепости–чердаке, не ускользнуло, что троица подходит к его дому. Близился вечер ясного, жаркого дня. Сияющий тротуар подчеркивал силуэты.

Предводительствовал Ферд Хайнке, в своем сказочном костюме — мешковатых штанах и свитере. На нем были очки, а под мышкой он нес папку, набитую учебниками и книжками из библиотеки, и, конечно же, несколько последних номеров своего научно–фантастического журнала «Фантасмагория». За Фердом шел Джо Мантила, а за ним — Арт Эмманьюэл.

Чердак, где обитал Людвиг Гриммельман, когда–то служил залом для профсоюзных собраний. Это было большое голое помещение с кухонной плитой в одном конце. Из маленькой ванной можно было выйти на заднюю лестницу. Дом находился в «Дыре Хейс», трущобном районе Сан–Франциско, средоточии винных магазинов и старых некрашеных домов с меблированными комнатами. Под чердаком Гриммельмана располагались клетушки, которые теперь использовались под склады «Мексиканских и американских продуктов Родригеса» — бакалейного магазина на первом этаже. Через улицу ютилась католическая церковка.

Трое парней устало тащились по улице.

— Пойдем кока–колы купим, — предложил Джо Мантила.

— Не надо, — возразил Ферд, — у нас важное дело.

— Мы должны сообщить ему, — согласился с ним Арт Эмманьюэл.

Они плелись гуськом вдоль бакалейного магазина по тропинке из салатных листьев и сломанных ящиков из–под апельсинов. Тут и там, поклевывая отбросы, гордо вышагивали куры. На веранде одного из дальних домов сидела, покачиваясь, старая мексиканка. Ватага оравших изо всех сил мальчишек — негров и мексиканцев — гоняла по улице пивную банку.

У лестницы Ферд Хайнке остановился.

— Хотя он наверняка уже и сам знает.

— Пошли, — поторопил их Арт Эмманьюэл.

Но и ему было не по себе. Конечно же, Гриммельман сейчас пялится на них со своего чердака. Арт чувствовал тяжелый взгляд острых глазок этого волосатого сыча, который стоит там в черной шерстяной шинели, вэдэвэшных ботинках и дешевой хлопковой майке навыпуск.

— Ладно. — Ферд двинулся вверх по ступенькам.

Наверху приоткрылась металлическая дверь, поставленная Гриммельманом на случай взлома, и когда троица добралась до нее, хозяин встретил гостей пристальным взглядом, ухмыляясь, пританцовывая, потирая руки и отступая, чтобы впустить их.

При свете дня он выглядел взъерошенным и помятым. Он никого не ждал — стоял в носках, без ботинок. Ему было лет двадцать пять. Родился он в Польше, недалеко от немецкой границы. Его круглое славянское лицо было испачкано пятном похожей на подпаленный птенячий пух бороды, спрятавшей щеки и шею. Волосы его уже успели поредеть, еще несколько лет — и он будет лысым. Арт, который вступил в спертый воздух этого отшельничьего жилища вслед за Фердом, уловил знакомый запах долго не стиранной одежды Гриммельмана. Тот и жил, и трудился здесь над своими картами и революционными замыслами, облекал в слова свои грандиозные теории. Летом, когда деньги были потрачены, он принимался вкалывать как проклятый на консервных заводах — днем и ночью, без продыху, чтобы на заработанное жить оставшуюся часть года.