— Неужели настоящие? — спросил он у Вакуххи. — Ничего у нее там не подложено?

На Фисбе было тесное шелковое платье, которое успело растянуться и помяться. Оно не выдерживало давления изнутри и уже начинало расползаться по швам.

— Сорок второй размер, — констатировал Вакуххи.

— Шутите!

Но Коллинз был впечатлен. Девушка Фисба театрально прошлась по комнате, откинув назад плечи и подтянув ягодицы, так что груди ее приподнялись, слегка покачиваясь, — это было увлекательное и диковинное зрелище, демонстрирующее, что они у нее свои, не приделанные.

— Представляете, каково с такими расти, — взволнованно произнес Вакуххи. — В школу ходить до самого выпуска.

— Она сама–то осознает? — спросил Коллинз.

— Все она осознает. Только считает, что это просто части тела, ничего мол, особенного. Как руки, например.

Фисба подошла к ним.

— Я очень рада с вами познакомиться, мистер Коллинз.

— И я, — ответил он. — Но если хотите поговорить, наденьте пальто.

Она послушалась его — и увязла в рукавах. Мужчины даже не пошевелились, чтобы помочь ей — оба стояли и смотрели.

— Чем занимаетесь? — спросил Коллинз.

— Я певица, — сказала она. — Ну, как Лена Хорн[74].

В застегнутом пальто она ничем особенным не отличалась. Лицо у нее было в общем–то невзрачное, округлое, щеки даже чуть обвисли, кожа чистая, но нездорового цвета: бледновата. Линия подбородка расплывалась. Глазки — какие–то маленькие, почти бесформенные, хотя и подведенные, едва ли не косые — не понравились они ему. Самым большим ее достоинством — не считая гигантских грудей — были волосы. Но, во всяком случае, она была молода. Он невольно сравнивал ее со своей женой, Луизой, которая сейчас гостила у родителей в Лос–Анджелесе, Эта девушка была лет на пятнадцать моложе ее. Рыжие волосы выглядели мягкими. Интересно, какие они на ощупь, подумал он.

— А вот имя могли бы себе и другое взять, — заметил он.

Она бросила на него косой взгляд, напугав его улыбкой, обнажившей неровные зубы и светлые широкие десны. Никогда ей ничего не добиться, понял он. И сиськи тут не помогут. Было в ней что–то грубое, нахрапистое — или, наоборот, чего–то не хватало, — как будто она телом старалась пробить себе дорогу в жизни. Пролезть, протолкнуться, подняться хотя бы еще на одну ступеньку. Ее присутствие угнетало его.

Но внешность у нее была действительно «притягательная» — с лихвой, и в гостиничном номере, где собралось бы с десяток мужиков, она произвела бы фурор. Это как раз то, что ему нужно для бонус–шоу после общей развлекательной программы. Гаффи уже согласился предоставить для мероприятия свой номер, а все приглашенные успели скинуться.

— Это я ей имя придумал, — сказал Вакуххи. — Она тут ни при чем.

— Разве вы не знаете, кто такая была Фисба? — удивилась девушка. Она явно была подготовлена. — Это же из шекспировского «Сна в летнюю ночь».

— Она стеной была, — сказал он.

— А вот и не стеной никакой. Она была девушкой из пьесы, которую там ставят. А стена отделяла ее от возлюбленного.

— Скажите, а что вы показываете на сцене? — спросил он. — Декламируете стихи?

— Я же вам ясно сказала: я исполнительница песен в стиле Лены Хорн. Уж про Лену Хорн вы наверняка слыхали.

— Прекрати, Фисба, — приказал Вакуххи. И объяснил Коллинзу: — У нее номер с шаром — но ничего подобного вы в жизни не видели. Постойте, сейчас принесу шар.

Он вышел к машине и вернулся с огромным пластмассовым пузырем.

— Разработка ВМС США, — сказал он, бросив шар. Тот стукнулся, но не разбился, а покатился по полу гостиной. — Это буй, поплавок.

Шар был прозрачным, с неровной поверхностью. Ковер и пол выглядели через него увеличенными, искривленными.

— Я в него залезаю, — непринужденным тоном сказала Фисба.

— Вот как? — Коллинз был заинтригован.

— Да, забираюсь вовнутрь. Сейчас я, конечно, не могу. Сначала я раздеваюсь.

— Господи, помилуй! — выдохнул он.

— Ну да, — подтвердил Вакуххи, — залезает в шар. Тесновато ей в нем, конечно, но ничего, справляется. Тут отверстие есть.

Он показал Коллинзу, как приоткрывается часть оболочки.

— Это мы сделали специально для нее. Она влезает в шар обнаженная… — Он отвел Коллинза в сторону, чтобы Фисба не слышала. — А потом ее ну как бы гоняют по полу, понимаете? — Он наподдал ногой по пустому шару, и тот покатился к дальней стене гостиной. — Вот так. Только вместе с ней. Она крутится вместе с шаром — там ведь тесно.

— А как она дышит? — поинтересовался Коллинз.

— Ну, там есть несколько маленьких дырочек. Ну как, подойдет это для вашей культурной программы?

— Да, — ответил он, — конечно.

— Только осторожней — сильно не пинайте, — попросила Фисба. — А то иногда после этих ваших конгрессов неделями в синяках ходишь.

Когда Фисба и Тони Вакуххи ушли, Хью Коллинз стал размышлять над достигнутой договоренностью и приобретением Фисбы, которая будет развлекать его и коллег–оптиков.

«Вот это да!» — воскликнул он про себя и даже почувствовал некоторую слабость. Девица, влезающая в пластмассовый поплавок и позволяющая, чтобы ею играли в футбол, будет готова на все.

Черт возьми, конгресс обещал затмить собой все предыдущие.

Большая часть следующего дня ушла у Джима Брискина на то, чтобы вызволить свою машину у полиции Сан–Франциско. Во–первых, на него не оказалось никакой персональной записи, а во–вторых, никто понятия не имел, где автомобиль находится. Упитанный коп в голубой рубашке предположил, что автомобиль, возможно, отогнали на одну из специальных стоянок. В числе нескольких товарищей по несчастью он отправился на поиски машины. К половине второго она, наконец, нашлась. Заплатив штраф, Джим остался почти без наличных. Он вышел под слепящее полуденное солнце разбитым и озлобленным на все управление полиции Сан–Франциско.

Вот мне и наказание, подумал он.

Пообедав в кафе в центре города, он забрал машину со стоянки — на этот раз он не стал оставлять ее на улице — и в одиночестве поехал к парку Золотые Ворота.

Лужайка под его ботинками была мокра от росы. Он брел, засунув руки в карманы и опустив голову. Впереди каменный мост соединял берег озера Стоу с островом посередине. Там, на вершине холма, среди деревьев стояло распятие, а вниз падали воды, подаваемые наверх насосом. В озере плескались утки, маленькие, коричневые — не те, которых едят. Тут и там сновали лодки с детьми. На лодочной станции стоял кондитерский киоск. На скамейках, вытянув ноги, дремали старики.

В девятнадцать лет он приходил сюда, исполненный фантазий, которые тогда казались ему запретными и непристойными и, конечно же, исключительными. Он приносил с собой портативный радиоприемник и одеяло, надеясь познакомиться с хорошенькой девушкой в ярком, пестром, чистеньком платье. Теперь те дни, те желания не казались ему непристойными, он скорее чувствовал ностальгию.

Мне не в чем его обвинить, подумал он. Любой мальчишка семнадцати–девятнадцати лет, если он не полный болван, сделал бы то же самое. И я бы так поступил. Как прекрасна Патриция! Что за чудо овладеть парню такой женщиной! Любому мужчине. Но особенно мальчишке, который спит и видит, как бы ему прикоснуться к взрослой женщине, обнять ее. К женщине, которая носит пальто, костюм песчаного цвета, у которой такие темные, длинные, мягкие на ощупь волосы. Такое раз в жизни случается. Безумием было бы отказаться.

Это мечта, думал он. Сбывшаяся мечта. Мечта чистого существа. Тот, кто назовет его поступок грехом, будет лицемером или дураком.

К нему направлялась пухлая, грозного вида белка. Она приблизилась, потом отступила, помахивая пушистым хвостом. Какие у нее, однако, крепкие ляжки! И железная хватка. Вертясь, она снова пошла к нему, иногда застывая столбиком, сжимая и разжимая лапы. Глядела она неприветливо. Похоже, белка была немолодая, бывалая.