— Тогда вы меня испугались?

— Да, — призналась он, — даже очень.

— А теперь нет?

Она задумалась.

— Нет, теперь я иначе смотрю на вас. И на себя тоже.

Шиллинг надеялся, что она сказала правду.

— Что вы сделали с теми десятью долларами?

— Отдала их Полу Нитцу.

— Значит, вы опять без гроша?

— Да, без гроша, — улыбнулась она.

— Значит, завтра вы попросите еще десять долларов?

— А можно?

— Посмотрим.

Брови ее взлетели.

— Посмотрим? Правда?

Магазин был пуст. Предвечернее солнце отсвечивало от тротуара. Шиллинг подошел к окну и встал, засунув руки в карманы. Наконец, чтобы унять разноголосые чувства, он закурил сигару.

— Выбросьте эту вонючку, — приказала Мэри Энн. — Как вы думаете, покупателям понравится этот запах?

Он обернулся.

— Если я приглашу вас на ужин, что вы скажете?

— Зависит от того, куда. — Она как будто сразу собралась, насторожилась; эта перемена не осталась для него незамеченной.

— А где хорошо кормят?

Она подумала.

— В «Ла Поблана», это на шоссе.

— Хорошо. Поедем туда.

— Туда мне придется переодеться. Снова надеть каблуки и костюм.

— Как закроем магазин, я отвезу вас к дому и вы переоденетесь, — своей спокойной рассудительностью он развеял ее тревоги и с облегчением услышал в ответ:

— Хорошо.

Довольный, в приподнятом настроении он затушил сигару и, пройдя в кабинет, стал готовить заказ для фирмы «Коламбиа».

Обычно эта рутинная работа доставляла ему мало радости, но сегодня он делал ее охотно и даже с наслаждением.

В тот вечер он сводил ее поужинать. А четыре дня спустя, в субботу, взял с собой на вечеринку оптовиков в Сан–Франциско.

Они ехали к полуострову, и Мэри Энн спросила:

— Это ваша собственная машина?

— Этот «Додж» я купил еще в сорок восьмом. Это была пакетная сделка: к машине прилагался Макс. Теперь я меньше вожу, — добавил он.

Он стал плохо видеть и однажды врезался в припаркованную цистерну с молоком. Но об этом он предпочел не упоминать.

— Хорошая машина. Такая большая и тихая… — Она смотрела на темнеющие поля, которые проплывали мимо по обе стороны шоссе. — Так что будет на этой вечеринке?

— Ну, вы же не боитесь?

— Нет, — сказала она, очень прямо сидя рядом с ним и крепко сжимая в руках сумочку. Она нарядилась в нечто вроде черной шелковой пижамы.

Штанины оканчивались завязками на голых щиколотках, а блузку венчал огромный заостренный ворот. Обута она была в комнатные туфли без каблука, а волосы собрала в конский хвост.

Когда она выбежала из дома и села в машину, он сказал:

— Для такого хвоста у вас коротковаты волосы.

Она, запыхавшись, уселась с ним рядом и хлопнула дверцей.

— Слишком претенциозно, да? Я неправильно оделась?

— Выглядите вы превосходно, — со всей искренностью сказал он, заводя мотор.

Однако она все же немного побаивалась. Ее большие серьезные глаза блестели в темноте салона; сказать ей было почти нечего. Она достала из сумочки сигареты и наклонилась к прикуривателю.

— Может, там и весело, — сказал он, подбадривая ее.

— Да–да, вы уже говорили.

— Лиланд Партридж — это фанатик; мы называем таких аудиофилами. Там будут колонки размером с дом, алмазные иглы и экстраклассные записи товарных поездов и глокеншпилей[126].

— Народу будет очень много? — спросила она в третий раз.

— Ребята из розницы плюс часть музыкальной тусовки Сан–Франциско. Будет выпивка и много разговоров. Когда звукачи сцепятся языками с толковыми музыкантами, можно услышать кое–что интересное.

— Обожаю Сан–Франциско, — с жаром сказала Мэри Энн, — все эти крошечные бары и ресторанчики. Однажды мы с Туини ездили в одно место на Норт–Бич. Называлось оно «Бумажная кукла». Пианист играл диксиленд… круто играл.

— Круто, — передразнил Шиллинг.

— Он был весьма неплох. — Она постучала пальчиком по сигарете; из окна в темноту полетели искры. По радио играли симфонию Гайдна.

— Мне это нравится, — сказала она, наклонив голову.

— Узнаете, кто?

Она задумалась.

— Бетховен?

— Это Гайдн. «Симфония литавр».

— Как вы думаете, я когда–нибудь смогу различать симфонии? Когда мне будет столько же лет, сколько вам?

— Вы еще только учитесь, — произнес он как можно безмятежнее, — все дело в опыте, не более того.

— Вы действительно любите эту музыку. Я наблюдала за вами… вы не притворяетесь. Вот и Пол к своей музыке так же относится. Вы как будто… упиваетесь ею. Вы стараетесь услышать в ней все.

— Мне нравится ваш друг Нитц, — сказал он, хотя в чем–то тот ему даже мешал.

— Да, он замечательный. Он и мухи не обидит.

— И вас это восхищает.

— Да, — сказала она, — а вас — нет?

— Если абстрактно, то да, восхищает.

— Ах, эти ваши абстракции. — Она устроилась на сиденье, поджав ноги и упершись локтем в дверцу.

— Что там за огни? — Голос ее звучал почти испуганно. — Мы что, уже почти приехали?

— Почти. Соберите мужество в кулак.

— Уже собрала. И не смейтесь надо мной.

— А я и не смеюсь над вами, — мягко сказал он, — с чего бы это?

— Они высмеют меня, что бы я ни сказала?

— Нет, конечно, — сказал он и добавил, не удержавшись, — они будут так греметь своими записями со звуковыми эффектами, что и не услышат, что вы говорите.

— Я неважно себя чувствую.

— Вам полегчает, когда мы приедем, — по–отечески успокоил ее Шиллинг и прибавил скорости.

Когда они добрались до места, вечеринка уже началась. Шиллинг заметил, как преобразилась девушка, поднимаясь по лестнице в дом Партриджа. Страха как не бывало, он скрылся где–то в глубине; Мэри Энн с невозмутимым видом облокотилась на железные перила, в одной руке держа сумочку, а другую изящно положив на колено. Как только дверь открылась, она плавно выпрямилась и скользнула мимо мужчины, который их впустил. Когда Шиллинг затушил свою сигару и переступил порог, она уже дошла до конца коридора и приближалась к гостиной, откуда доносились шум и смех.

— Здравствуй, Лиланд, — сказал он, пожимая руку хозяину. — А куда подевалась моя девочка?

— Да вон же она, — сказал Партридж, закрывая дверь. Это был высокий, средних лет мужчина в очках. — Жена? Любовница?

— Кассирша, — Шиллинг снял пальто. — Как семейство?

— Да как обычно. — Придерживая Шиллинга за плечо, он вел его в гостиную. — Эрл опять хворает; тот же грипп, которым мы все переболели в прошлом году. Как магазин?

— Грех жаловаться.

Они оба остановились, наблюдая за Мэри Энн. Она безошибочно распознала хозяйку и теперь принимала у Эдит Партридж бокал. Непринужденно обернулась, чтобы поздороваться с группой молодых клерков из студии звукозаписи, которые сгрудились за столом. Стол представлял собой выставку звуковой техники: вертушек, картриджей, звукоснимателей. Все это были элементы новой стереосистемы «Диотроник».

— У нее есть такт, — сказал Партридж, — для такой молоденькой девушки это редкость. Моя старшая примерно ее возраста.

— Мэри, — сказал Шиллинг, — подойдите к нам, познакомьтесь с хозяином.

Она повиновалась, и он представил их друг другу.

— А кто вон тот страшно толстый мужчина? — спросила она Партриджа. — Там, в углу, развалился на кушетке.

— Этот? — Партридж улыбнулся Шиллингу. — Это страшно толстый композитор по имени Сид Хезель. Пойдите, послушайте, как он сипит… серьезно, его стоит послушать.

— Впервые слышу, чтоб ты признал это за Сидом, — сказал Шиллинг. Партридж всегда казался ему немного зазнайкой.

— Когда он говорит, ему нет равных, — сухо ответил Партридж, — даже жаль, что он не занялся литературой.

— Хотите с ним познакомиться? — спросил Шиллинг Мэри Энн. — Это интересный опыт, даже если вы совершенно равнодушны к его музыке.

В сопровождении Партриджа они проследовали в угол.