— Спасибо. Я этого не забуду.

Он пожал плечами:

— Ты однажды тоже обо мне позаботилась.

— Когда?

Она ничего такого не помнила.

— В ту ночь, когда я вырубился и расшиб голову об унитаз. Ты уложила меня на диван и баюкала на коленях.

Он смущенно улыбнулся.

— Да, — припомнила она, — в тот вечер мы славно развлеклись, ничего не скажешь. Лемминг… интересно, что с ним стало. Странный это был вечерок.

— Я взял в «Корольке» отпуск, — сказал Нитц, — почти две недели буду свободен, как птица. Что–то вроде преждевременных рождественских каникул.

— Оплаченных?

— Ну, частично.

— Зачем ты это сделал?

— Мы могли бы поездить по разным местам.

Мэри Энн задумалась.

— Ты правда отвезешь меня куда–нибудь?

— Конечно. Куда захочешь.

— Потому что, — честно сказала она, — я много где хотела бы побывать… а в Сан–Франциско мы можем поехать?

— Когда пожелаешь.

— А на пароме — тоже можно?

— Факт. Есть паром, который идет до Окленда.

С пылом она произнесла:

— Я хотела бы сходить в какой–нибудь ресторанчик на Норт–Бич. Ты там бывал когда–нибудь?

— Сто раз. Я свожу тебя в клуб «Хэнговер» послушать Кида Ори[139].

— Вот было бы здорово. А еще можем сходить в парк аттракционов… и в павильон смеха. Можем и на горках прокатиться. Ты бы хотел?

— Конечно, — согласился он.

— Боже, — она потянулась к нему и обняла, — какой ты еще ребенок.

— Ты тоже, — ответил Нитц.

— Я — да, — сказала она. И тут она вспомнила про Джозефа Шиллинга. И вот, рыча от боли и отчаяния, она вцепилась в сидящего рядом мужчину и завопила: — Что же мне теперь делать? Ответь мне, Пол! Разве можно так жить?

— Нет, нельзя, — сказал он.

— И раньше–то было плохо. Я знала, что что–то не так, — но теперь еще хуже. И зачем я только туда пошла; боже мой, если б я только не зашла туда в тот день.

Тут она слукавила, потому что на самом деле была рада, что нашла этот магазин.

— И все это никуда не делось, — судорожно добавила она. — Магазин. Джозеф Шиллинг. Оба на месте. По–своему.

По–своему — да, но это была уже мертвая раковина. Внутри ничего не было. Она лежала в темноте, с сигаретой меж пальцев, и всхлипывала, приобняв Нитца за шею. Оно пришло и ушло, оставив ее одну. Но она не хотела оставаться одна.

— Мне этого не вынести! — прокричала она и швырнула сигарету через всю комнату; ударившись об стену, окурок маленьким красным огоньком упал на ковер. — Я не собираюсь подохнуть в этой крысиной дыре.

Нитц подошел и затушил сигарету.

— Конечно, — произнес он, вернувшись. Он взял ее на руки вместе с покрывалом и понес к двери.

— Поехали, — сказал он, прижимая ее к себе.

Он пронес ее по коридору и вниз по лестнице, мимо закрытых дверей с их ревом и грохотом, мимо хозяйки, миссис Лесли, которая выглянула и смотрела на них злобным взглядом, полным подозрения и тревоги. Он пронес Мэри Энн по ступенькам крыльца и по ночному тротуару, мимо гуляющих толп и парочек, мимо магазинов и заправочных станций, автолавок и гостиниц, баров и аптек. Он пронес ее сквозь трущобы и сквозь деловой район, мимо неоновых вывесок, и кафе, и редакции «Лидера», и мимо всех модных витрин Пасифик–Парка. Крепко прижимая к себе, он нес ее в свою комнату.

Старики сидели в парке — целые ряды пожилых людей на скамейках, накрытых плащами и газетами.

Желтые листья, усеявшие газоны, хрустели под ногами. Два мальчугана в джинсах топали на край парка с коричневыми бумажными пакетами для ленча. Старики читали свои еженедельники и грелись под осенним солнышком. За парком отбрасывала длинную тень высокая католическая церковь. Несколько голубей вышагивали в поисках крошек по гравию возле питьевого фонтанчика. Небо над Сан–Франциско было прозрачно–хрупким и нежно–голубым. Повернувшись на скамейке, Мэри Энн посмотрела на склон Телеграф–Хилл и венчавшую его башню Койт, похожую на колонну дохристианской эпохи.

Большой зеленый автобус проехал по Коламбус–авеню и скрылся за офисными зданиями. Сидящий на ее коленях ребенок заерзал, потянул ручки. Она усадила его обратно. Автобус ему был не нужен.

Ему вообще ничего не было нужно: пухлый малыш, закутанный в теплую одежду, чистый и ухоженный. Он задремал. Прислонившись к матери, он слышал городской перезвон. Мэри Энн — над ним и вокруг него — была ему защитой.

Она сидела на скамейке со своим сыном, такая юная и свежая. На ней была свободная белая блузка и туфли на низком каблуке. Ее по–прежнему короткие каштановые волосы кудрявились над ушами и спадали челкой на лоб. Большие медные кольца сережек сверкали на солнце. Из туфель торчали худые, бледные голые щиколотки. Она достала из кармана сигареты и закурила.

Был тихий, спокойный день. По небу кружила чайка. Время от времени она кричала, издавая звук, с которым сухая веревка ударяется о дерево. На тропинке появилась благожелательная дама средних лет в черном плаще и села на скамейку напротив Мэри Энн.

Мэри Энн взяла книжку в бумажном переплете, которую ей дал почитать Пол, посмотрела на обложку, повертела — и убрала обратно. Читать не хотелось, вообще ничего не хотелось; ей было хорошо просто сидеть. Было три часа дня, и через час должен был появиться Пол. Она встретит его здесь; она любила встречать его в парке.

Сидящая напротив благожелательная дама средних лет наклонилась к ним и с улыбкой произнесла:

— Какой здоровячок.

Мэри Энн приподняла ребенка.

— Это мой сын.

— А как его зовут?

— Пол. Ему одиннадцать месяцев.

— Какое красивое имя, — сказала благожелательная дама средних лет; она помахала ребенку и стала строить ему рожицы.

— Его зовут так же, как отца, — сказала Мэри Энн и, глянув вниз, поправила на сыне хлопковый нагрудник, — вообще–то у меня семеро, это младший, а старшему — тринадцать лет.

— Боже милостивый, — поразилась благожелательная дама средних лет.

— Шучу, — отозвалась Мэри Энн.

Но когда–нибудь так оно и будет; у нее будет полон дом сыновей — больших сыновей, сильных и шумных.

— Он еще не говорит. Но любит слушать музыку. Его отец — музыкант.

Благожелательная дама средних лет глубокомысленно закивала.

— Днем его отец учится, а по вечерам играет на пианино в клубе «Престо» на Юнион–стрит. Би–боп. У них в ансамбле пять человек.

— Музыка, — сказала благожелательная дама. — Я уже много лет — с самой войны, наверное — не слушала музыки, которая могла бы сравниться с Рихардом Таубером[140].

— Ну, это старье, — сказал Мэри Энн, играя детской ручонкой. — Правда, Пол?

— А Жанетт Макдональд, — ностальгировала благожелательная дама средних лет, — никогда не забуду, как они с Нельсоном Эдди играли в «Мае»[141]. Какой был замечательный фильм. Я в конце даже плакала; я и сейчас плачу, когда о нем вспоминаю.

— Идите, поплачьте в другом месте, — сказала Мэри Энн, подбрасывая сына на коленке.

Благожелательная дама средних лет взяла сумочку и удалилась. Мэри Энн улыбнулась сыну, и тот заклокотал, пуская пузыри.

Жилые дома над парком отражали лучи послеполуденного солнца.

Темные точки машин ползли по узким улицам в горку. У ног Мэри Энн прохаживался и что–то клевал голубь.

— Видишь птичку? — тихонько спросила сына Мэри Энн. — Симпатичный голубь. Ужин на одного. Пирожка с голубятиной не желаешь? Иди сюда, голубок. Покорми бедных.

Она спугнула голубя носком. Он ухлопал и приземлился поодаль, но почти сразу вернулся, бессмысленно кружа на месте. Мэри Энн гадала, что же съедобного он там нашел и о чем думал. Интересно, а где он живет? Кто о нем заботится, и заботится ли кто–нибудь?

— Ты девочка, — спросила она голубя, — или мальчик?

Она сидела в парке на скамейке, прижимая к себе сына, и разглядывала голубей, стариков, детей. Она была очень счастлива. Она смотрела, как люди появляются и проходят мимо; как листья опадают с осенних деревьев; как блестит влажная трава. Весь жизненный круговорот проходил перед нею: она видела, как младенцы вырастают, потом становятся согбенными мужичками, читающими газеты, а затем снова пробуждаются для новой жизни на руках у женщин. А они с сыном оставались невредимыми; этот бесконечный цикл рождения и распада не был над ними властен. Они были в безопасности. Она видела, как солнце садится и снова восходит, и ее это не пугало.