— От случая к случаю? Временно?

Она рассвирепела, и по–настоящему. Потому что она–то помнила то, о чем ему удобней было забыть: и тот день, когда он взял ее в дом, и то, как их шатало по захламленным комнатам; как они, словно пара животных, возлегли посреди завалов в этой крысиной норе. Как раскаленное солнце поджаривало мух, ползавших по оконным рамам… и как они лежали, липкие от пота, ничем не покрытые, распростершись на кровати под этим палящим, слепящим светом, до праздного и беспечного оцепенения.

Там, в квартире на последнем этаже, они ели свой завтрак, вместе залезали в старую ванну, готовили и гладили, бродили голыми по комнате, играли на маленьком пианино, а по вечерам слушали радио и глядели на красный огонек настройки, устроившись вдвоем на диване — на продавленном, пыльном диване.

Хотя в этом деле, если верить Туини, она была не сильна. Она научилась — ее научили — перемещать центр тяжести с копчика на лопатки, чтобы повыше поднимать бедра. Но при этом она чувствовала исключительно напряжение мускулов; все эти опыты не приносили ей ничего, и дать в ответ тоже было нечего.

Все это очень напоминало то, как доктор однажды засунул ей в нос металлический зонд, чтоб удалить полип. То же давление, то же ощущение слишком большого предмета, который проталкивается внутрь; потом боль и немного крови… и кузнечики, стрекочущие в траве во дворе под окном.

Туини сказал, что проку от нее никакого: маленькая, костлявая и фригидная. У Гордона, понятно, своего мнения не было; некая вогнутость, лунка — это было все, чего он мог ожидать, это он и получил: не больше и не меньше.

— Туини, — сказала Мэри Энн, — нельзя притворяться, что между нами ничего…

— Не расстраивайся, — вкрадчиво произнес Туини, — а то пойдешь прыщами.

Мэри Энн наклонилась к нему, почти касаясь его лица своим маленьким аккуратным личиком.

— Чем ты занимался последние два месяца?

— Решительно ничем, кроме искусства.

— Ты живешь у кого–то. Дома не бываешь; однажды я прождала всю ночь, а тебя не было. Ты не пришел домой.

Туини пожал плечами:

— Я был в гостях.

Спор, происходивший рядом с ними, накалялся.

— Ничего об этом не слышал, — утверждал Нитц.

— Быть не может, — отвечала блондинка, — у вас что — радио нет? Каждый четверг Джо ведет передачу об этом на станции «Хорошая музыка из Сан–Матео». Послушайте. Он дает подробный разбор всего материала; он большой энтузиаст.

— Я пытался слушать эту музыку, — сказал Нитц, — но это не по мне. Вчерашний день.

Сохраняя молчание, Мэри Энн погрузилась в свои мысли; этот разговор ничего для нее не значил.

— Вовсе не вчерашний. Она и сейчас продолжает развиваться. Это тот же материал, что и у вас, только они иначе это называют. Мийо[113] в Окленде, или вот Роджер Сешонз в Беркли — поезжайте, послушайте его. Сид Хезель в Пало–Альто; он вообще один из лучших. Джо его знает… они старые друзья.

— А я думал, что, кроме Моцарта, ничего и нет, — сказал Нитц.

Блондинка продолжала:

— По воскресеньям, когда магазин закрыт, Джо устраивает что–то вроде концертов. Вам не помешало бы сходить.

— Вы хотите сказать, что туда кто–то ходит?

— Да, приходит человек пятнадцать. Он ставит пластинки — и атональную, и раннее барокко, что пожелают.

Блеснув голубыми глазами, она посмотрела на Туини.

— Я вас там видела, вы приходили однажды.

— Было дело, — признался Туини, — в антракте вы вынесли нам поднос с кофе.

— Вам понравилось?

— И даже очень. Это потрясающий магазин.

— О чем речь? — резко встряла Мэри Энн.

Она уже проснулась: разговор перестал быть абстрактным. Теперь он касался чего–то реального, и она начала прислушиваться.

— Новый магазин пластинок, — пояснил Туини.

Мэри Энн повернулась к блондинке лицом.

— Вы знаете этого человека? — спросила она, в спешке припоминая и магазин пластинок, и смутные очертания мужчины в жилете, твидовом костюме и с золотыми часами.

— Джо? — улыбнулась блондинка. — Ну конечно. Мы с ним старые друзья.

— Где вы познакомились? — Ее охватил странный ужас, как будто ей рассказали о каком–то жутком преступлении.

— В Вашингтоне.

— Так вы не здешние?

— Ну да, — ответила блондинка.

— И ему правда можно доверять? — Ей снова стало больно. Но теперь, спустя четыре месяца, боль уже не была такой острой. За это время рана немного затянулась и перестала кровоточить.

— Джо всю жизнь проработал в музыкальной индустрии, — сказала блондинка. — Его тетя в Денвере продавала арфы еще во время испаноамериканской войны. В двадцатые годы, когда вы еще не родились, Джо работал в «Сенчури–мьюзик» в Нью–Йорке.

— Не нравится мне там, — задумчиво произнесла Мэри Энн.

— Это почему?

— Мурашки по телу, — и, не желая продолжать, Мэри Энн спросила Туини: — Когда ты уходишь? Будешь давать еще одно отделение?

Туини задумался.

— Я, пожалуй, пойду лягу. Нет, второго отделения не будет. На сегодня я уже достаточно поработал.

Блондинка по–прежнему с интересом изучала Мэри Энн.

— Что вы имеете в виду? Чем вам не угодил магазин Джо?

Делая над собой усилие, Мэри Энн ответила:

— Дело не в магазине.

И это была чистая правда. Магазин ей очень понравился.

— Что–то случилось?

— Нет, ничего. — Она раздраженно замотала головой. — Забудьте, прошу вас.

Тут страх подступил снова, и она спросила у Туини:

— Ты правда туда ходишь?

— Конечно, — ответил Туини.

В это было сложно поверить.

— Но ведь это тот, о ком я тебе рассказывала.

Туини нечего была сказать.

— Ты… он тебе нравится? — спросила Мэри Энн.

— Он джентльмен, — убежденно сказал Туини. — У нас был интереснейший разговор о Баскоме Ламаре Лансфорде[114]. Он поставил мне его древнюю пластинку, записанную году в двадцать седьмом. Из своей личной коллекции.

Сбитая с толку двумя настолько разными образами, Мэри Энн сказала:

— Ты никогда не говорил, что туда ходишь.

— Зачем? Какой смысл? — Туини демонстрировал полное равнодушие. — Куда хочу, туда и хожу.

Пол Нитц больше не мог молчать.

— Как думаете, он мог бы дать мне пару наводок?

— Джо работал со многими молодыми музыкантами, — заявила блондинка. — В свое время он и мне очень помог — издал несколько моих вещей. Сейчас он тоже продвигает одного парня из Сан–Франциско; он нашел его в кабаке на Норт–Бич, а теперь записывает его песни и добивается, чтобы напечатали его альбом.

— Чад Лемминг, — сказал ее спутник.

— А в каком стиле он работает? — спросил Туини, проявляя профессиональный интерес.

— Политические монологи под гитару, — сказала блондинка. — Что–то вроде рифмованных репортажей о текущих событиях. Цензура и промывание мозгов, сенатор Маккарти и все такое. Вы хотели бы его послушать?

— Возможно, — согласился Туини.

Блондинка быстро вскочила на ноги.

— Тогда — идем.

— Куда?

— Он сейчас у нас дома — он остановился у нас, а потом уедет обратно на полуостров. Он здесь всего на несколько дней.

Мэри Энн с тревогой ожидала ответа Карлтона Туини. Она понимала, что происходит, но ничего не могла поделать. И тут ей пришел на помощь Нитц.

— Старина, у тебя же еще одно отделение, — мягко, прикрыв глаза, проговорил он.

— Я устал, — ответил Туини. — Пропущу сегодня.

— Так нельзя.

Туини стал надменен; ясно было, что он не сдастся.

— Я не могу выступать с полной самоотдачей, когда я устал.

— Тогда вперед, — торопила блондинка.

В это время, как будто повинуясь какой–то неведомой силе, к столу подошел Тафт Итон; прицепившаяся к нему тряпка оставляла на полу влажный пузырчатый след.

— Еще одно отделение, Туини. Ты никуда не уйдешь.

— Ну конечно, — согласился Туини.

Ухмыляясь, Нитц подмигнул Мэри Энн и произнес: