«Надо же, откуда такая стыдливость», — подумала она. Но разговор–то она сама завела.

Вирджиния снова позвонила в магазин. И снова никто не подошел. И тут она решилась на нечто заведомо нехорошее. Посмотрев в окно, она убедилась в том, что нигде поблизости нет их «олдса». Потом приоткрыла входную дверь, чтобы можно было услышать звук подъезжающего автомобиля, пошла в спальню, к комоду, и выдвинула нижний ящик. В нем Роджер хранил личные вещи. За все время, что они прожили вместе, она ни разу не заглянула в этот его тайник. Но сейчас все изменилось, оправдывала она себя. Мне ничего больше не остается, должна же я что–то предпринять. Не могу я просто сидеть сложа руки.

Но все равно было противно.

Какое унизительное это занятие. Нет, не стоит, говорила она себе. Забудь об этом. Только хуже будет. Это хуже всего — вот так рыться в вещах. Высматривать, выискивать, да еще слушать в одно ухо, не подъезжает ли машина.

Что я скажу, если он меня застукает? Это будет конец всему.

Но Вирджиния не остановилась, пальцы быстро заработали. Она просматривала бумаги, фотографии: это были деловые документы, а на снимках в основном — они вдвоем. «Как кстати», — усмехнулась она. Их фотографии, свидетельство о браке, документы о его разводе с Тедди, налоговые декларации, справки страховой компании о медицинском осмотре, свидетельство о праве собственности на дом, договор о страховании дома от пожара, бесчисленные бумаги, связанные с магазином… От усиливающегося чувства стыда она вся покраснела, как будто ее ошпарили кипятком.

В самом низу она обнаружила пакет из светло–коричневой бумаги. Открыть? Она размотала бечевку и открыла пакет.

И не поверила своим глазам: в нем оказались фотографии, вырванные из журналов «только для мужчин». На одной с луком и стрелой стояла Джейн Расселл[167]. На другой в профиль у окна красовалась Мэрилин Монро в комбинации, сквозь которую просвечивал лифчик. «Боже мой!» — воскликнула про себя Вирджиния и села на стул, чтобы лучше рассмотреть фотографию. Свет, казалось, проникал даже под лифчик.

Каприз яркого освещения обнажил взгляду грудь и сосок. «Какой большой, — подумала она. — И похож на фасолину».

Словно загипнотизированная, она вернулась к содержимому пакета. Дальше лежал календарь за 1950 год. На нем была запечатлена раздевающаяся молоденькая девушка с довольно невзрачным лицом. Из одежды на ней было только что–то вроде набедренной повязки, да и та была расстегнута, демонстрируя голое бедро и большую часть таза. Груди у девушки, по мнению Вирджинии, были дрябловатые, обвисшие. А место сосков, к ее удивлению, занимали лишь красные пятна.

Под календарем она обнаружила обычный конверт за три цента, а в нем — пачку свернутых и перевязанных листков бумаги. Она развязала веревку. Развалившаяся пачка упала ей на колени. Бумага была грубая, нелощеная, а картинки такие тусклые, что вначале ничего нельзя было различить. На первой было изображено что–то анатомическое; в конце концов, ей удалось рассмотреть женское тело, изогнутое немыслимым образом. «Что это вообще такое?» — удивилась она и посмотрела на следующий листок. Там были мужчина и женщина. И тут до нее дошло, что впервые в жизни она видит похабные картинки. Да это же порнография, и она совсем не похожа на то, что она всегда себе представляла. Тут было что–то бесформенное, извращенное, почти смешное. Это было отвратительно. Она просмотрела остальное. «Как могут человеческие тела принять такие формы?» — спрашивала она себя. Хуже, чем в старой книге по медицине, попавшейся ей как–то на глаза в приемной у врача. Но выглядит почти так же. Она свернула листки и сунула пачку обратно в конверт.

Закрыв пакет, она положила его на место, в ящик комода к деловым бумагам.

Человек, получающий удовольствие, разглядывая такие картинки, должен быть ненормальным, думала она.

«Раз он держит у себя эти изображения, значит, у него точно есть какой–то выверт в психике», — заключила Вирджиния, выходя из комнаты.

Дрожа, она прошла на кухню и стала у плиты.

С ним всегда было что–то не так, сказала она себе. И ей показалось, будто он рядом, навалился на нее своим худым костлявым телом. Будто дышит ей в лицо.

«Господи», — прошептала она. И содрогнулась.

Сама виновата. Зачем нужно было смотреть? Вот и получай по заслугам. Картинки плыли у нее перед глазами. Нужно избавиться от них, сказала она. Я должна это сделать. Зачем я стала там рыться? Смогу ли я теперь когда–нибудь снова думать о… сексе, как прежде?

Она закурила, долго стояла с сигаретой. Потом открыла холодильник и поискала, чего бы такого съесть, сладенького чего–нибудь, что ли. Нашла в морозилке остатки мороженого. Доев его, она почувствовала себя лучше. Снова закурила и принялась расхаживать по дому.

Постепенно Вирджиния успокоилась, к ней вернулось обычное расположение духа.

«Что это я в истерику впала, — подумала она. — Все мужики, начиная с восьмилетнего возраста, западают на такие картинки. И Роджер как все. В магазине это добро небось передают из рук в руки. Может, их ему другой торговец с этой же улицы дал или Пит, или Олсен.

Даже мальчишки вон на стенах в туалетах пишут. И на заборах. И рисуют всякое. Это в природе вещей — со времен древних египтян до наших дней».

Значит, у нее просто ум за разум зашел. Палец покажи — готова уже на людей кидаться. Она утратила способность объективно воспринимать мир — да, и сама в этом убедилась. Здравый смысл стал меня подводить, решила она. Во всяком случае, есть одна польза от происшедшего: я обрела осознанность.

Вирджиния включила радио и послушала музыку, потом новости из Кореи. На верхней полке книжного шкафа стоял сборник рассказов, печатавшихся в «Нью–Йоркере» и «Харперсе». Она удобно устроилась с книгой на диване и стала просматривать ее с предисловия, пропуская первые абзацы, потом целые страницы, почти дойдя до конца и так ничего толком и не прочитав. Наконец один рассказ заинтересовал ее. Речь в нем шла о Новой Англии. Она обратила внимание на имя автора — это была женщина. Она дочитала рассказ до конца, ей понравился живой слог.

Вот бы мне научиться так писать, вздохнула она. Может быть, чувство ритма помогло бы ей. Ритм важен во всем.

Отложив книгу, Вирджиния пошла в спальню и, сняв юбку и блузку, надела трико и хлопковую футболку. Потом поставила в гостиной пластинку с «Вальсом» Равеля и, чуть помедлив, начала танцевать.

Во время танца у нее созрела мысль. Можно ведь позвонить Боннерам, подумала она. Проверить.

Она стала перебирать в уме все возможные варианты. Если никто не ответит, можно предположить, что никого нет дома или что Лиз и Роджер там. Если к телефону подойдет Чик, можно считать, что Роджера там нет, но Лиз может быть, а может и не быть дома. Если она будет дома, значит, все хорошо. Но если она не дома…

— О, господи, — вслух сказала Вирджиния и прекратила танцевать.

К черту. Не стоит.

Подняв трубку, она набрала номер матери.

— Спала? — спросила она. — А, ведь я уже спрашивала.

— Может быть, на этот раз уже и спала бы, — сказала Мэрион. — Роджера у меня нет, если ты это хочешь знать.

— Я знаю, где Роджер, — вскинулась Вирджиния. — Я не по этому поводу звоню. Он работает у себя в магазине, в подвале. Просто хотела пригласить тебя пообедать завтра в городе.

Это было первое, что пришло ей в голову.

— Ну, можно. Ты о чем–нибудь конкретном хотела со мной поговорить?

— Нет, — ответила она. — Я за тобой заеду часов в двенадцать. По дороге решим, куда поедем.

— Мне надеть все лучшее? Поведешь меня в модный ресторан?

— Да нет, оденься, как обычно.

Она повесила трубку. Ей стало легче. Мысль о предстоящем обеде с Мэрион приободрила ее. Можно будет поговорить.

Чтобы скоротать время, Вирджиния стала думать о разных недостатках Лиз Боннер. Нужно обладать весьма воспаленным воображением, чтобы считать Лиз опасной или эффектной, убеждала она себя. Она дорисовала придуманный ею образ Лиз — низенькой полной женщины, раздающей в супермаркете бесплатные образцы крекеров и чеддера. А на спине формы должно быть ее имя, придумала она. Вышитое красными нитками слово «ЛИЗ» — чтобы любой мог обратиться. Красная вышивка возвещает: «Супермаркет Эрниз. А меня кличут Лиз, если вдруг понадоблюсь. Нужно просто позвать. Я здесь, чтобы помогать вам».