— Я просто боялась — ты в таком состоянии, как бы ты поехал? Врезался бы еще во что–нибудь. Я бы себя винила.

— Поступай, как знаешь, — сказал он, распахивая двери бара.

Собрав всю силу воли, он не стал оглядываться. Двери захлопнулись, и он оказался внутри — один. «Раундхаус» представлял собой небольшой элитный бар, где из напитков подавалась в основном вода, а цены были куда выше, чем позволял его карман. Обычно он обходил это место стороной. Сиденья в кабинках были обтянуты красной кожей, прибитой латунными гвоздиками. В баре сидело довольно много женщин, все они были хорошо одеты. В глубине автомат играл танцевальную музыку — струнные и духовые. Воздух был тяжелый. Курили и говорили тут, казалось, все.

Он немного постоял, и двери за его спиной открылись — Пэт вошла. Лицо ее было бледно.

— Пойдем за столик, — сказал он и повел ее в кабинку.

В нем вдруг с пугающей силой проснулась надежда, и он весь напрягся. Когда он помогал ей снимать пальто, у него тряслись руки.

— Волнуешься? — спросила она, коснувшись его запястья.

— Нет, — сказал он, садясь напротив нее. — Просто сейчас с ума сойду.

— У тебя большие ожидания? Не жди ничего особенного, очень тебя прошу. Я просто хочу посидеть и выпить.

Подошла официантка.

— Что ты будешь? — спросил Джим у женщины, сидевшей напротив него.

— Да закажи мне что–нибудь, что я допью до конца.

Она сложила руки на сумочке. Ей хотелось шотландского виски или бурбона, только не сладкого коктейля. От сладких напитков, если их перебрать, ей становилось плохо — он помнил, как по утрам отпаивал ее томатным соком и кормил яйцами всмятку и сухариками, чтобы она смогла встать с постели.

Он сделал заказ.

— Помнишь, как на Новый год мы заехали в Сосалито[66], в плавучий кабачок… Ты тогда туфлю потеряла. Сидела на обочине, и тебя было не затащить в машину.

— Нужно, наверное, позвонить Хабблу и попросить его отправить Боба сюда, если тот появится.

— Да брось ты эти церемонии, — сказал он.

— Это не церемонии. — Принесли напитки, и она взяла свой. — Ты считаешь, я играю, кокетничаю?

— Да нет, — ответил он.

— А я ведь именно этим и занимаюсь.

— Ты о прошлой ночи?

Он выпил.

— Все только хуже стало, — сказала она. — И мне не легче, чем тебе. Ужасно себя чувствую, жить не хочется.

Она уже почти опустошила бокал — когда ей было тяжело, она пила, а сейчас им обоим было нелегко.

Джим взял серую, большую, как для трубки, керамическую пепельницу, стоявшую у его локтя, как и на всех остальных столиках, и стал рассматривать ее. Подняв взгляд, он увидел, что Пэт стоит.

— Пойду, позвоню. Закажи мне еще.

Она шла плавно, как будто не касаясь пола. Через руку у нее было переброшено пальто. Оно ниспадало в лад ее прямой осанке. Она шла, высоко подняв голову, выпрямив шею. При этом она, очевидно, вполне отдавала себе отчет, куда ступают ноги — он ни разу не видел, чтобы она споткнулась.

— Ну что, дозвонилась? — спросил он, когда она вернулась.

— Все не отвечает.

Она подняла новый бокал.

— Наверное, рекламу Полоумного Люка читает.

Изрядно отпив, она сказала:

— Хочу показать тебе кое–что. Это подарок, — открыв сумочку, Пэт извлекла из нее небольшой предмет в тонкой оберточной бумаге. — Это для Боба. В Чайнатауне купила.

Она развернула фигурку божества, виденную им тысячу раз.

— Это бог такой. Удачу приносит… — Она провела ногтем по животу божка. — Как он тебе?

Ему пришлось сказать ей, что это дребедень.

— Вот как. А вот это? Хотя, наверное, это не нужно тебе показывать.

Он увидел еще один маленький сверток, но она прикрыла его рукой.

— Я хочу посмотреть, — сказал он.

Она очень осторожно и медленно развернула подарок.

— Браслет, — сказал он, взяв украшение.

— Серебряный. Ручная работа.

Она протянула руку, и он надел его ей на запястье. Массивный браслет тут же соскользнул на стол. Джим помог ей застегнуть его.

— Спасибо, — поблагодарила она. — Нефрит, видишь?

В серебряные завитки и пересечения орнамента были вделаны матовые камни.

— Индейский, — определил он.

— Индийский? — с сомнением произнесла она, не расслышав.

— Я про американских индейцев. Навахо, скорее всего.

— Ну и как тебе?

— Ты же знаешь, я такие штучки не очень люблю. Тяжеленный, слишком массивный. Мне больше по душе те тонкие колечки, что ты носила. — Он протянул руку и коснулся ее уха. — Те сережки.

— Что же они не сказали мне, что он не китайский? — возмутилась она. — Магазин китайский. И продавец китаец.

Она допила. Вот у нее начинает застывать взгляд, подумал он. Лицо каменеет. Она сегодня много работала и устала, ей не справиться с тем, что сейчас возникло между ними. Это слишком. И для него, и для нее. В нем пробудилась прежняя нежность, прежние чувства к ней. Он знал, каково ей сейчас — сидеть тут, напротив него. Она и уйти не могла, и оставаться было невыносимо. Поэтому и пила.

— Пойдем, — сказал он, вставая.

Он набросил ей на плечи пальто, поднял и отдал сумочку и, придерживая руками с обеих сторон, помог встать.

— Куда мы? — От усталости и замешательства она стала податливой, ей хотелось, чтобы хозяином положения стал он. — Мне надо бы на радиостанцию. Вдруг он придет, а меня нет?

— Хорошо, — сказал он. — Пошли туда.

Они вышли из «Раундхауса» и снова пересекли Гиэри–стрит. Когда они проходили мимо его машины, он увидел под стеклоочистителем новое уведомление о штрафе. Ну и черт с ним.

Вернувшись на радиостанцию, Джим включил лучший усилитель и лучший проигрыватель. Из студии за тем, как он возится со шнурами, наблюдал с трубкой во рту Хаббл. Пэт удалилась в уголок, оставив его наедине с техникой. Он вставил штепсель в розетку, включил тумблер и, когда лампы усилителя «Боген» загорелись красным, потер пальцем алмазную иглу звукоснимателя.

Акустическая система оглушительно всхрюкнула. Качественная аппаратура, он тоже в свое время приложил руку к ее комплектации.

Джим оглянулся, надеясь увидеть Пэт, но она вышла.

Дверь студии вещания открылась.

— Что тут происходит, дружище? — спросил Фрэнк Хаббл.

— Да ничего.

— Хочешь еще тут побыть?

— Да нет, — ответил Джим.

Он, бывало, приходил сюда, чтобы послушать что–нибудь на станционной аппаратуре — в каком–то смысле она принадлежала ему.

— Я–то не возражаю — пожалуйста, — сказал Хаббл. — Как в старые времена. Только в двенадцать я запираю станцию. А ключа у тебя больше нет.

Он полез было в карманы, но вспомнил, что ключа у него действительно нет — он отдал его Хейнзу. Ничего не сказав, он отправился искать Пэт.

Дверь на крышу была открыта, и он ступил наружу, на шаткий деревянный мостик. Пэт стояла с сигаретой, облокотившись на ограду, и смотрела вниз, на уличные огни и двигавшиеся машины.

— Проветриться захотелось, — сказала она.

— Много выпила?

— Много. — Она подняла глаза. — Я еще до того как сюда пришла и тебя встретила… уже заглянула в «Раундхаус».

— И сколько выпила?

— Не знаю.

— Выглядишь хорошо, — сказал он, прикоснувшись пальцами к сгибу ее шеи.

— У меня такое чувство, будто я внутри длинной трубы. Мы в таких детьми ползали. Согнувшись в три погибели… — Она отстранилась от него. — Ты хотел покрутить мне пластинки, да? Как тогда, когда мы еще не были мужем и женой?

— А можно?

— Нужно ли? Мне хочется просто постоять здесь. Боб, видимо, не придет. Ты, пожалуйста, иди, ставь музыку. А я здесь побуду. Пожалуйста!

Вернувшись, он вынул из шкафа с пластинками старый альбом фирмы Victor на семьдесят восемь оборотов — «Симфонию № 7» Сибелиуса. Хаббл снова сидел в студии, читал в микрофон на штативе рекламу. Голос звучал из настенного монитора, и Джим выключил его.

Диски нужно было ставить один за другим вручную. Он положил пластинку на вертушку первой стороной и опустил звукосниматель. Хаббл, неодобрительно сдвинув брови, уставился на него через окно студии. Ах, как это нехорошо — проигрывать пластинки, подумал Джим. Надо же, никак не успокоится мужик, собственную жену удержать пытается.