— Так вы… У вас такие отношения? А ты молчала?
Вера не спеша надевала варежки.
— Какие отношения?
— Я же вижу… У него все на лице…
— А я не отвечаю за то, что у него на лице. — Вера выдернула из сугроба лопату. — Будем работать, Тонюша…
Когда Митя подходил к паровозу Егармина, с противоположной стороны пролета к этому же паровозу торопился паренек. На плечах у него, словно погоны, тепло поблескивали две половинки бронзового подшипника, который должен был подгонять Паршуков и о котором он так беспокоился.
Опустив ношу на козлы возле паровоза, паренек ушел, не сказав ни слова. А Митя задумчиво склонился над подшипником. Кто же будет его шабрить? Неужто Никитин забыл?
Решив не терять ни минуты, Митя скинул ватник, принес инструменты и принялся за работу. Паршуков не раз давал ему пришабривать подшипники, правда, окончательную доводку не доверял. Но теперь Митя сам себе хозяин! Какое удовольствие работать, не слыша нареканий, ворчливых наставлений, зная, что за тобой не следят исподлобья!
Стальной шабер быстро согрелся в его руках. С наслаждением смотрел Митя, как острая кромка инструмента, врезаясь в тусклую белую поверхность наплавленного металла, снимала податливо-мягкую, с синеватым отливом стружку, напоминающую во много раз увеличенную запятую.
Вера пришла на участок, когда Митя, согнувшись над гладкой блестящей осью, покрывал ее тонким слоем небесно-синей краски. Спрятав руки в карманы шубки, девушка молча наблюдала за ним. Митя повертел на оси половинку подшипника, потом снял и, держа перед собой, смотрел в нее, точно в книгу. Губы его шевелились, было похоже, что он читает.
— Что, интересно? — негромко спросила Вера.
Он вздрогнул, чуть не выронил подшипник, улыбнулся:
— Уже отработала? А я, видишь… Хорошо, что пришел: никого нет. Не пойму, что это делается, — в двадцать три часа машине выходить, а подшипник никто не делает.
— Правильно критикуют ваших ремонтников, — сказала Вера, подходя ближе. — А знаешь, это красиво! — Она показала на внутреннюю поверхность подшипника, синюю от краски. — Будто чистое летнее небо.
Митя усмехнулся:
— То-то и плохо, что чистое. Нужно, чтоб оно все в облаках было. А в просветы между облаками, чтоб виднелось синее небо. Тогда, считай, подшипник хорошо подогнан…
Помолчав, она спросила с тревогой:
— А какого разряда эта работа?
— Кажется, пятого или шестого. А что?
— Не боишься?
В первый раз с тех пор, как он прикоснулся к подшипнику, его холодом обдала мысль: а что, если чересчур понадеялся на себя? Если не справится? Если запорет такую деталь? Что тогда? Но он тряхнул головой и посмотрел Вере в глаза:
— Поздно сейчас бояться. Должен сделать…
Нижнюю половинку подшипника он закончил минут через двадцать после Вериного ухода. А над верхней работа сразу же пошла с такой легкостью и удачей, что Митя даже немного усомнился.
Вот он в последний раз проверил подшипник, снял в нескольких местах шабером тончайшую стружку и, отложив инструмент, прошелся вокруг подшипника, прихлопывая в ладоши. Сделал! Справился! Сам, один, без подсказок, без помощи! Да что там подшипник пускай дают любую паровозную работу! Вот вам, Савелий Прохорыч, и «знатный сынок»! Что, тяжело держать Черепанова на шее? Паровоз, может и не смогли бы выпустить сегодня, а знатный сынок пришел и сделал, и задержки теперь не будет. «Не боишься?» Надо же додуматься, спросить такое! Боишься! Кого и чего бояться, если металл слушается? Слушается как миленький!
Он засмеялся и обернулся в ту сторону, куда ушла Вера, будто надеялся увидеть ее. Но увидел Максима Андреевича и Горнового. Они направлялись к паровозу.
— Кто тебя на подшипник поставил? — испуганно спросил старик, подходя к Мите.
— Никто.
— Шуточки тут не к месту, Димитрий! — отрезал Максим Андреевич.
— А я и не шучу…
— Дела твои, господи! Окромя некому было! — Максим Андреевич вскинул руки и хлопнул ими по ворсистому бобриковому полушубку.
— Кто тебе поручил подгонять подшипник? — с хмурым видом подошел начальник депо.
Объясняя, как все вышло, Митя взял шабер, но вдруг почувствовал, что он задрожал у него в руке. Максим Андреевич терпеливо выслушал его, с отчаянием взглянул на Горнового, пощипал желтые, обкуренные усы и быстрой, суетливой походкой зашагал в глубь пролета. А Горновой, насупившись так, что, казалось, мохнатые брови его заслонили все лицо, начал проверять подшипник.
Никитин в своей стеклянной конторке подписывал наряды и потягивал из алюминиевой кружки бесцветный чай.
— Стало быть, чайком забавляемся? — проговорил Максим Андреевич, заходя в конторку.
Занятый своим делом, мастер не расслышал раздражения в тоне машиниста.
— Милости прошу. — Он отодвинул наряды. — Присаживайся, Максим Андреич. Может, налить горяченького?
— Благодарствую. — Старик не двигался с места. — Скажи-ка лучше, Степан Васильич, как обстоит с центровым подшипником?
Никитин достал из нагрудного кармана спецовки часы на ремешке, прикрепленном к внутренней стороне кармана английской булавкой:
— Через час начнет подгоняться…
По случаю болезни Паршукова мастер поручил подгонку подшипника слесарю Горбунову. Но, так как Горбунов работал в первой смене, Никитин отправил его отдыхать домой с тем, что он явится в двадцать один час.
— Пойдем-ка, Степан Васильич, — теперь уже с нескрываемым волнением сказал старик и вышел из конторки.
Когда они подошли к паровозу, Митя стоял в той же позе, с шабером в руке. А в лице Горнового Максим Андреевич заметил перемену: большие заиндевелые брови его взлетели от удивления и остались парить над широко раскрытыми глазами.
— Принимайте работу! — Начальник депо кивнул на подшипник.
Никитин строго посмотрел на Митю, молча переглянулся с машинистом, и оба повернули головы к Горновому. Максим Андреевич поспешно достал очки, Никитин вздохнул и двинулся к козлам, где лежал подшипник.
Мите показалось, что они колдовали над подшипником не меньше получаса. Но теперь он уже не волновался.
Наконец один за другим они выпрямились, стали вытирать руки.
— Сам? — обратился к Мите Никитин. Смешанное выражение удивления и радости блуждало по его лицу.
Митя кивнул головой, не сдержав улыбки.
— Недооцениваете свои кадры, — с веселым упреком сказал Горновой.
Митя сразу догадался, что начальник депо припомнил мастеру его выступление насчет «зеленых» кадров.
— Меня, Сергей Михайлыч, — сказал Никитин, — когда-то старикашка слесарь учил. Он говаривал так: каждый человек — это загадка. Никто не знает заранее, да и сам человек, на что он способен…
— В общем-то верно, — согласился Горновой. — Сегодня, например, мы с вами разгадали, на что способен Черепанов…
— Будь я мастером, — сощурился Максим Андреевич, — дал бы я этому разгаданному человеку рабочий разряд…
Сердце у Мити как будто затихло и вдруг полетело, полетело, вырываясь из груди.
— А я как раз об этом и подумал, — неожиданно улыбнулся Никитин.
— Вот и хорошо, — подхватил Горновой. — Завтра напишите мне докладную…
Максим Андреевич подал Мите руку:
— Авансом поздравляю, Димитрий. Рабочий разряд; я считаю, это первый шаг в рабочий класс. А рабочий класс, само собой понятно, — главная сила на свете, всему начало, всему творец…
Словно слепой, Митя не сразу нашел жесткую и теплую руку старика. Жар залил щеки, уши, даже затылок. «Рабочий класс!» — повторял он мысленно. И эти знакомые с детства, привычные слова, вдруг зазвучали для него совсем по-новому — значительно, гордо и торжественно…
Он рассчитывал, что во дворе у Паршукова непременно должна быть собака, большая, злющая, на длинной гремучей цепи. Но, к удивлению, собаки не оказалось.
Дверь открыла высокая полная женщина с гладко зачесанными, седыми на висках волосами. В руках с закатанными до локтей рукавами она держала набитый снегом круглый резиновый пузырь. Впустив Митю, стала напротив, как бы загораживая дорогу.
