Митя пододвинул стул, спросил, как прошла поездка. Тимофей Иванович присел.

— Вполне удачливо, Митяй. Уголька сберегли порядком, вес подняли солидный, скорость показали хорошую. И еще один момент. Сейчас доложу тебе…

Он похлопал себя по карманам, вспомнил, что на нем домашний пиджак, и вышел. Через минуту вернулся, не спеша листая страницы записной книжки в черном клеенчатом переплете.

Руки у него большие, бронзово-коричневые от загара, с красивыми длинными пальцами и розовыми ногтями. Чего только не умели эти руки! Они твердо лежали на регуляторе или реверсе, могли творить чудеса, орудуя за слесарными тисками. Но, когда к ним попадала какая-нибудь маленькая вещь, они становились неуклюжими и робкими. Книжечка была определенно мала для них, и руки, словно опасаясь своей силы, осторожно нащупывали и переворачивали странички.

— Вот. — Тимофей Иванович ладонью прикрыл книжку. — Ну-ка, где наша писанина?

Митя достал с этажерки сложенную вчетверо «Правду»; в ней, как в папке, лежала тетрадь, исписанная его ровным, округлым почерком, и небольшие чертежи на листках из альбома для рисования.

То, что Тимофей Иванович называл писаниной, было его рационализаторским предложением. Месяца два назад у него «вызрела думка»: как без особого труда, не надрываясь, «лечить» греющийся тендерный подшипник. Беда эта обычно приключается в пути, вдали от депо, и проклянешь все на свете, пока избавишься от нее…

Тимофей Иванович попросил тогда Митю переписать начисто свои заметки и сделать чертежик. Но перед этим объяснил ему смысл приспособления.

Он впервые говорил с сыном о деле и не то чтобы тревожился, но с интересом присматривался, доходит ли до Мити рассказ, разбирается ли парень, не пустая ли это затея.

Первое, что заметил Тимофей Иванович, — Митя умел слушать. Когда же сын задал несколько вопросов, на которых явствовало, что он все понял, Тимофей Иванович подумал с радостью: «Паровозник! Прирожденный паровозник!»

— Ну, как считаешь, верная моя мысль? — спросил он, стараясь не показать своей радости.

— По-моему, все верно, — серьезно отвечал Митя. — Но я бы еще посоветовался с каким-нибудь инженером…

«Скажи, какой рассудительный человек!» — подумал Тимофей Иванович.

— Это резон. Только сначала, брат, сами все проверим, сами себе докажем, а тогда уж передадим инженерии.

Задание пришлось Мите по душе — он вообще любил рисовать, чертить.

Тимофей Иванович остался очень доволен первым чертежом. Вернувшись из поездки, он нашел его у Мити на столе, сын в это время был в школе. Щурясь от удовольствия, Тимофей Иванович долго разглядывал чертеж, подносил его к лицу, смотрел издали и прищелкивал языком. Потом осторожно взял чертеж обеими руками и понес показать его жене:

— Ты только погляди, Маня. Ты погляди, какая работа…

Марья Николаевна отложила шитье. Бледное, озабоченное лицо ее осветила улыбка:

— Чистенько.

— «Чистенько»! — добродушно передразнил Тимофей Иванович. — Тут всего человека видать, если хочешь знать. Верный глаз, рука твердая, старательность…

Он прибегал к помощи грамотея-сына вовсе не потому, что не мог обойтись без этого. Тимофей Иванович хотел «прирастить» его к железнодорожному делу.

Он побаивался, как бы что-нибудь не спугнуло этой Митиной привязанности к паровозу. «Надо, чтоб человек сердцем прирос к делу, тогда ничем его не отдерешь», — размышлял Тимофей Иванович. Вот почему, нарушая существующие на дороге правила, несколько раз брал Митю с собой в поездки, нагружал заданиями, советовался с ним…

Сегодня, впервые за целую неделю вспомнив о «писанине», он просмотрел чертежи и протянул сыну записную книжку:

— Понимаешь, Митяй, кое-что мы с тобой не додумали. А как сработает наше приспособление в таком положении? Задачка? Ночью в поездке до меня дошло. Эскизик вот намалевал. Разбираешь? Тряско на паровозе, да и рука у меня того… тяжелая на эти вещи. Давай-ка изобрази, сынок. А я не буду тебе мешать.

Он провел пятерней, словно огромной гребенкой, по Митиному ежику и вышел. А Митя достал из ящика готовальню, снял со стены линейку и прилежно склонился над белым листом.

«Последний чертеж», — подумал он. И вдруг стало жаль расставаться и с этой работой, и с отцом, и с этой комнаткой, и вообще со всем-всем, что окружало его в жизни…

— Я считал, он сборы заканчивает, а он пустяками занимается!

Митя удивленно вскинул голову: он не слышал, как в комнату вошел Алеша.

— Пустяками? Знаешь, какое это дело? Садись. — И он стал объяснять другу смысл того, что чертил.

Алеша слушал равнодушно, в глазах его была такая скука, что Митя махнул рукой:

— Подожди минутку, мне тут немного…

Пока Митя чертил, Алеша передал разговор с Верой. Эта «зеленоглазая змея» разгадала их тайну и даже придумала, что скажет матери, когда исчезнет сынок. Однако о словах Веры, касающихся Мити, Алеша умолчал, опасаясь, что они могут оказать на него разлагающее действие.

Митя слушал настолько внимательно, что провел лишнюю линию. Пришлось прибегнуть к резинке…

— Что-то ты молчаливым стал, — сказал Алеша, закончив рассказ. — Не скис?

Вместо ответа Митя достал из-за этажерки вещевой мешок и, покосившись на дверь, протянул Алеше. Тот оглядел мешок, иронически сложил губы:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не понимаешь?

— Мешочек, честно говоря, так себе… А больше ничего не понимаю.

— По-моему, батькин. Еще с гражданской…

— Да? — безучастно вымолвил Алеша. — Ветеран, значит. А видок у него бледненький, — и снова без интереса и уважения посмотрел на мешок.

Едва сдержавшись, чтобы не бросить едкое слово, Митя положил мешок на место, вытащил из ящика папку и отыскал желтую, изорвавшуюся на сгибах бумагу.

— Ну-ка, почитай. Что ты теперь скажешь? — Он сел на кровать, с горделивым спокойствием следя за Алешкой.

В документе говорилось, что Тимофей Иванович Черепанов, член Российской Коммунистической партии большевиков, в тысяча девятьсот девятнадцатом году был машинистом бронепоезда «Красный Урал», освобождал Урал от Колчака и показал себя как сознательный и храбрый боец с белыми, что подписями и печатями удостоверяется.

— Это да! — выдохнул Алеша.

— Надо взять с собой, верно? — оживился Митя, бережно складывая листок. — Такая бумага может сыграть…

Алеша задумался. Он понимал; документ чудесный, паять его, конечно, стоит, но ведь у него, у Алеши, такой бумаги нет, значит, они окажутся в неравном положении…

— Бумага хорошая, да те твоя, — тихо заговорил он, глядя в пол. — Люди еще и посмеяться могут: «Батька, мол, у тебя сознательный и храбрый, а ты-то какой? Может, ты такой храбрый, что ночью на улицу боишься выйти, не то что, к примеру, по лесу пройти или по кладбищу».

Митя подавленно молчал, Алеша же, увлеченный своей мыслью, заерзал на стуле.

— Слушай, а ведь это идея — пройтись ночью по кладбищу.

— Зачем?

— Проверить себя.

— Я смотрю — тебе бы еще на «Грозном Урале» воевать…

За окном стемнело. Митя задернул занавеску и хотел было включить свет, но Алешка остановил его.

— Не надо, — сказал он заговорщически. — Давай решать, когда едем.

После короткого совещания решено было выезжать завтра. Мимо Горноуральска днем и ночью идут эшелоны на запад, на фронт. Пока такой эшелон стоит на станции, можно пристроиться на тамбуре и отлично докатить до прифронтовой полосы, а там недалеко и до передовой. Если же случится, что их высадят в пути, не беда: поезда бывают не только прямого сообщения, — придется сделать пересадку и ехать дальше…

— Сегодня ночью сверяем по радио часы, — оживленно проговорил Алеша. — А сейчас пойдем прогуляемся напоследок…

В столовой никого не было. На кушетке, сложенные стопками, лежали готовые гимнастерки, в сумерках поблескивали золотистые пуговки. Алеша тронул Митю за локоть:

— Примерить бы, а? Как нам в форме.