Как только Максим Андреевич и Самохвалов спустились принимать машину у сменщиков, Алеша поправил ушанку, застегнул тужурку на все пуговицы и стал не спеша складывать газету, в которую завертывал еду.

— А не рановато? — сказал Митя.

Алеша обернулся с наигранным удивлением. Оттого, что лицо его было черно от копоти, зеленоватые глаза казались особенно яркими.

— Что за новости?

Нет, это были не новости. За два месяца он ни разу не сдал смены как следует: арматура всегда грязная — страшно дотронуться, инструментальный ящик похож на свалку, обшивка котла заросла копотью, даже бронзовых колец не видно. Если с этим почему-то мирится машинист Храмцов, то Митя не станет мириться. И больше подбирать за Алешкой «хвосты» не будет. В конце концов, из-за этих поблажек он никогда не научится по-настоящему ходить за машиной…

— Хватит, я уже усвоил! — Алеша скривил потрескавшиеся губы. — Проявляешь душевную заботу?

— Считай как хочешь.

— 3-знаешь, у меня твои бесконечные поучения уже в горле сидят. С тобой невозможно жить в дружбе…

Митя сказал, что требует с Алеши не больше, чем требовали с него самого. А дружба… дружба вовсе не значит, что кто-то должен в няньках ходить…

— Он требует! — с насмешливым пафосом повторил Алеша. — Какая высокая сознательность! Ах да, я забыл, ты ведь уже комсомолец! Правда, без году неделя…

Сжав кулаки, Митя шагнул к нему:

— Замолчи!

— Подумаешь! — вскрикнул Алеша. — Вас и критикнуть нельзя. Неприкосновенная личность! Выслуживаться решил? Ну, нажалуйся.

— Не в моей привычке. Сам заставлю.

— Однако! — нараспев проговорил Алеша. И вдруг по Митиному лицу, по всей его напряженной фигуре понял, что тот не отступит от своих слов.

Постояв, он медленно расстегнул тужурку, так же медленно достал из ящика паклю и, тихо напевая неверным голосом, принялся протирать инжектор.

«Невозможно жить в дружбе!» — вспомнил Митя. И правда, невозможно. Все на ножах, все только грызня. Лучше бы кто чужой был сменщиком…

— Димитрий, про смазку не забудь! — крикнул снизу Максим Андреевич.

Взяв бидон и не посмотрев в. Алешкину сторону, Митя спустился с паровоза.

Алешка кончил чистить арматуру, помешкал недолго, размышляя о чем-то, и, обреченно махнув рукой, стал складывать инструменты. Друг! Друг — это тот, кто пойдет за тебя в огонь и в воду, кто жизни своей для тебя не пожалеет. А он? Боже мой, несколько раз протер за друга вентильки и краны — и уже надорвался. И вообще, разве это дружба? В дружбе должна быть общность интересов. А где она, эта общность? Он без памяти от своей промасленной робы, от железного сундука, по которому любой прохожий угадает, кто ты, где работаешь и сколько получаешь, от этой дурацкой жизни на гремучих колесах. Во всем свете, наверное, не найти работы более грязной, суматошной и трудной. От поездки до поездки не можешь смыть проклятую въедливую сажу; когда все порядочные люди отдыхают, ты трясешься на паровозе и до изнеможения борешься со сном. А днем клюешь носом и голова не перестает гудеть, как пустой котел, по которому бьют железиной. А он не наговорится о прелестях паровозной службы. «Алешка, ты понимаешь, мы — рабочие люди!» А что особенного? Где сказано, что все должны начинать от печки? Если бы не обстановка, Алеша иначе устроил бы свою жизнь. Да, разные у них интересы, разные взгляды, и чем дальше, тем больше они расходятся…

Покончив с инструментами, он в сердцах захлопнул ящик, подмел железный пол и огляделся: «Пожалуйста, высокосознательная пиявка! Какие будут замечания?»

Когда он спускался с паровоза, к нему подбежал незнакомый рабочий паренек с широко поставленными, светлыми, навыкате глазами.

— Слушай, друг, — сказал он. — Ты с этой машины?

— Ага.

— А я вон с той. — Он показал на дальний путь, где стоял паровоз. — Сделай одолжение, дай резачка на минутку…

Обращение паренька, его приветливое лицо не позволили Алеше отказать. Он быстро вернулся на паровоз, отвязал резак и подал его с тендера:

— Только вернуть не забудь…

Когда спустя минут пятнадцать паренек прибежал с резаком, паровоза на том месте уже не было…

Поездка эта, за исключением разговора с Алешкой, обещала быть спокойной, ничем не примечательной. Только небо да воздух были особенными. Небо словно распахнулось, необозримо-огромное, чистое, без единой тучки, бездонно голубое над головой и холодновато-зеленое на горизонте. А воздух, прозрачный, по-весеннему терпкий, был похож на ключевую воду.

За горами скрылось солнце. Быстро стемнело. В сумерках звуки сделались ярче, слышнее. Громче грохотали колеса, шипел пар, поскрипывало железо будки, ревел свисток. Когда миновали первый подъем, Митя вдруг заметил, что не успевает наполнять углем лоток. Самохвалов почти не отлучался от топки, вид у него был взъерошенный, тревожный.

— Не уголь, а черт те что! Давно не видал такой пакости! — ворчал он.

Оторвавшись на минуту от окна, Максим Андреевич заглянул в Топку и, нахмурившись, велел немедленно «пройтись резачком».

— Резак! — повернулся к Мите Самохвалов.

— Есть! — Митя бросился на тендер.

Помощник машиниста откинул дверцу топки, а кочегар не возвращался.

— Тебя там ветром не унесло? — нетерпеливо закричал Самохвалов.

Митя не отозвался. Самохвалов выбежал на тендер.

— Где резак?

Митя молчал.

— Ты что, на язык свой наступил!

— Тут он лежал…

— Лежал. Это что, иголка?

— Я хорошо помню, я принимал его у Белоногова.

— Вывалился, значит. Бросил его на произвол, он и вывалился.

— Он цепью был привязанный.

— Выходит, его духи святые унесли. Как в сказке! — Самохвалов крякнул и, пригнувшись, нырнул в будку. Оттуда послышался его гневный голос: — Все. Накрылся резак. Был и нету!

— Вот так новость! — воскликнул машинист.

Мите вспомнилось, как он, впервые придя на паровоз и увидев привязанные цепью резак, пику и другие инструменты, посмеялся. А Самохвалов осуждающе заметил тогда: выпадет на ходу какой-нибудь инструмент, и горько заревешь в поездке. И, хотя резак никак не мог выпасть, слова эти, к несчастью, оказались пророческими…

Митя посмотрел в топку. По всему днищу будто разлилась дымящаяся лилово-серая лава, над которой поплясывали то рыжие, то голубоватые немощные огоньки.

— Видал? — громко спросил Самохвалов.

— Шлак затягивает колосники, — машинально сказал Митя.

— Дутье не проходит… Топка может остудиться, давление в котле сядет. А с ним и мы сядем на мель. — Самохвалов взбешенно сверкал своими цыганскими глазами. — Обязательство пишем — топливо экономить, а тут каким еще пережогом пахнет…

Мите показалось, что стрелка парового манометра неумолимо падает.

Самохвалов попытался «прорезать» топку пикой, но шлак быстро затягивал колосники, топка остывала, давление падало. Перед крутым подъемом к станции Перевальной пришлось остановить поезд: нужно было почистить топку, подкопить пару.

Потный, красный от натуги, Самохвалов орудовал пикой, недовольно хрипел:

— Инструмент пустяковый, всего, может, пятерку стоит, а что получается? Опять заело, лешак его возьми! Да разве в цене дело? Не уберег — и убытков не сосчитаешь. Ну, собачья душа, надо бы свининкой заправиться для такой работы… Уголь пережгли, из графика, считай, выбились… Вот тебе и пустяковый инструмент…

— Могила, — глядя в топку, угрюмо сказал Максим Андреевич. — Месяц доброй работы схоронили…

В Кедровник поезд прибыл с опозданием на тридцать две минуты…

А в середине следующего дня, по возвращении в Горноуральск, Митя передавал смену Алеше. Когда они вышли на тендер, Алеша сказал с улыбкой:

— У вас у всех такой вид, будто вы что-то не то съели…

— Еще чересчур хороший вид, — удрученно ответил Митя. — Вчера поездка была — страх. Всю топку шлаком затянуло, а резака нет. Пропал. Принимал у тебя смену — он был, а потом — как в воду… Пережог топлива, график нарушили… Здорово подсадил я бригаду…