— Все ложь, ложь! Если бы улеглось, ты продолжал бы молчать. Друга подвел, подставил под удар и спокойно молчал. А теперь заговорил. После газеты заговорил. Какая «порядочность»! Теперь и без тебя раскрылось бы. Подлость, подлость! Откуда в человеке столько подлости! Митя не простит. Разве можно простить? Тебя же выгонят из депо! Выгонят и будут правы…

— А я и сам уйду, — с надрывом сказал Алешка. — Я знаю, ты первая раздуешь дело. И новую заметку настрогаешь, тебе ведь все равно, кого гробить…

— И уходи. Кроме позора, от тебя ничего!

Он понизил голос, кивнул на дверь:

— Соседи. Договоримся тихо: я уйду, чтоб не позорить ваш светлый образ. Скучать придется только о паровозной копоти…

— Да ты сам чернее копоти. Сейчас же идем к Урусовой, все расскажешь…

Вера вышла в другую комнату. Алешка слышал, как она шуршала одеждой, как надевала туфли.

«Препаршивое дело! — думал он удрученно. — А может, к лучшему? Не хватило бы воли бросить эту дурацкую карусель. Теперь все. Надо заканчивать школу и готовиться в институт. В какой? В какой-нибудь такой, чтоб не копаться потом в грязи, чтоб жить по-человечески. В инженерно-экономический, например. Кстати, там математики меньше, чем в других втузах…»

— Пошли! — Вера стояла перед ним в пальто, решительная, грозная.

Он заерзал на стуле:

— Зачем я… Ты и сама справишься…

— Пойдем! Подличать умеешь, умей и отвечать.

— Никуда я не пойду.

Прежде чем он успел подумать об обороне, оглушительно-звонкая оплеуха обожгла ему щеку. Он отшатнулся, машинально приложил руку к горящей щеке, и в тот же миг на другую щеку обрушился еще более размашистый и сильный удар…

Всхлипывая, Вера быстро вышла из комнаты.

Урусову она застала в комитете. А через полчаса здесь собралась почти вся редколлегия.

Заметка и карикатура были приклеены так основательно, что содрать их не удалось. И Вера не без удовольствия старательно заклеила их чистой бумагой. Кто-то предложил срочно написать новую заметку, чтобы не портить вида. Но Урусова возразила:

— Пускай так остается. Не будем свой брак упрятывать…

Никогда еще Вера так не ждала возвращения Мити, как в этот раз. А ждать нужно было еще долго, не меньше часа. Она решила скоротать время в депо и встретить Митю на станции.

Когда они повесили газету на место и собрались уходить, в дежурку вошел Чижов. Полное лицо его было так бледно, что веснушки темнели на нем, как чернильные брызги. Облизнув сухие губы, он сказал, что между Кедровником и Горноуральском, на большом участке, горит тайга; поезд Максима Андреевича Егармина пробивается сквозь огонь…

Вера не помнила, как вышла из дежурки, как прибежала на перевалочную станцию. Здесь было пусто. Подъемный кран стоял неподвижно; крановщик возился в будке, постукивая железом. Узкоколейный путь был свободен, а на широкую колею маневровый паровоз медленно тащил порожний состав.

Издали приближалась группа девушек и парней — наверное, грузчики. Вера подошла к ним, спросила, когда прибывает поезд из Кедровника. Темноглазая женщина с обветренным лицом посмотрела на электрические часы.

— По расписанию, считай, должон через час без десяти минут.

— А сведения о нем есть?

— Кому положено, у того, видать, есть.

Грузчица определенно не собиралась откровенничать с незнакомым человеком. Вера дала понять, что работает в депо, что знает о пожаре.

— Сказывают, сильный огонь, — озабоченно нахмурилась женщина. — Верховик ударил по молодняку, и пошел гулять рыжий разбойник. Да и ветер проклятый тут как тут. А у тебя там кто?

— Друг у меня на паровозе, — краснея, ответила Вера.

Женщина сочувственно покачала головой.

— Им как раз огонь встречу шел… Да пока ничего такого не слыхать…

Через полчаса на площадке появились майор в шинели с артиллерийскими погонами, Горновой и дежурный по станции. В угрюмом молчании они остановились под часами.

Вскоре послышалось фырканье автомашины: почти к самой площадке подошла желтая машина «скорой помощи». Дежурный по станции сказал что-то майору, и тот одобрительно закивал.

У Веры захолонуло сердце. С трудом подойдя к краю площадки, она смотрела в даль колеи. Но ничего не видела за расплывчато-серым туманом.

Поезд шел на предельной скорости. Багровые полотнища огня шумели вокруг него, как флаги. Неистовый ветер далеко раскидывал горящие ветки. Черными зловещими птицами носились над поездом головешки с длинными дымными хвостами.

Самохвалов топил без передышки. Митя швырял уголь в лоток. Дым разъедал глаза. Мите казалось, будто у него вместо глаз какие-то мутные, слепые стекляшки. Текли слезы.

В небе, затянутом серой, как пепел, дымкой, кружил самолет, наверное, авиапатруль. Звук мотора тонул в шуме валящихся деревьев, в удручающем посвисте быстрого огня, в сухом стреляющем треске лопающихся стволов.

Солнце, подернутое маревом, расплылось тусклым пятном. Внезапно стало еще темнее. Митя вскинул голову, но тут же пригнулся: на него валилась сосна, вся закутанная в черное развевающееся покрывало дыма.

Сосна пронеслась так низко, что Митю обдало смолисто-горьким душным жаром, оглушило ураганным свистом. Боязливо выпрямившись, он взбежал на палубу тендера. Отсюда было видно, как валилось дерево. Черное покрывало тащилось по земле, ветер сорвал его, открыв трепещущие яркие лохмотья пламени.

Дерево с хрустом рухнуло, роняя на платформы горящие ветки, комья огня, головешки. Зеленый брезент, которым были накрыты орудия, быстро задымился в нескольких местах.

Бросив лопату, Митя лег на край палубы, нащупал ногами первый пруток вертикальной железной лесенки на заднем борту тендера и стал спускаться.

В просвете между тендером и первым вагоном с грохотом летела узкая полоса земли; от мелькания шпал рябило в глазах. Стараясь не глядеть вниз, он по буферам перебрался к вагону, ухватился за поручни лестницы и через мгновение был уже на крыше.

Горячий ветер опалил ему лицо. Задыхаясь от едкого дыма, плача и кашляя, Митя перебирался с вагона на, вагон и наконец достиг платформы…

В это время Самохвалов кончил кидать уголь в топку, вытер потное лицо и увидел возле лотка Митину лопату. Он выглянул на тендер. Мити не было. Не веря себе, он еще раз огляделся!

— Черепанова нету!

Старик разозлился:

— Что мелешь?

— Нету.

— Быть не может! Как же так? Неужто он…

Самохвалов молчал, выпятив черные губы.

— Еще беда… — Максим Андреевич отвернулся к окну.

За окном по-прежнему лютовал огонь…

Ступив на платформу, Митя остановился в отчаянии: и на этой платформе, и на другой, и на дальней — всюду пылал брезент. Вдруг он увидел: с последнего вагона на платформу спускается часовой с автоматом, дежуривший в хвосте состава. Появление этого человека вернуло Мите решимость.

Брезент горел, как бумага. Огонь обнажил ствол орудия; зеленая краска пузырилась на нем в нескольких местах. Брезент прикреплен внизу, отвязывать его долго, Митя схватил обеими руками горящую толстую материю, рванул изо всей силы, сбросил с орудия, растоптал огонь. На соседнем орудии, как раз в том месте, где были зачехленные приборы, пылала длинная сосновая ветка. Обжигаясь и не чувствуя боли, он скинул ее с платформы. А брезент не поддался, и пришлось душить пламя руками. И, пока он боролся с ним, загорелся толстый чехол на приборах.

Митя попытался отстегнуть чехол. Огонь хватал его за пальцы, цеплялся за рукава комбинезона. Тогда Митя навалился на него грудью. Он услышал стук своего сердца, заглушавший грохот движения и шум ветра. Огонь замирал на чехле. Дым повалил в ноздри, в глаза. Остатки огня Митя раздавил локтями. Но откуда-то из-под орудия тянулся дымок. Там лежала толстая головешка. Похожая на старую ворону, проклятая головешка хитро притаилась и выглядела мертвой, остывшей. Но стоило взять ее, как она, жадным, острым клювом вцепилась в руку. Митя бросил головешку на землю; ему показалось, что она успела содрать кожу с его ладони…