— Мне? — Вера насмешливо сузила глаза. — А я почему-то не сообразила…

Брюки были серого цвета. Но и этот спасительный цвет не мог скрыть неизгладимые следы Алешиной неопрятности. Невозможно было даже предположить, что к ним когда-нибудь прикасался утюг, зато нетрудно было догадаться, какие серьезные невзгоды им довелось перенести. Сзади они просвечивали, словно папиросная бумага, на коленях безобразно выпучивались, и каждую штанину увенчивала пышная бахрома из серых курчавых ниток.

— Разве я виноват, что такая слабая материя?

— Никакая материя не выдержит, если ею подметать тротуары. Думаешь, не знаю, отчего эти висюльки? Морской клёш изображаешь. Не буду чинить! — решительно закончила Вера.

«Ух, змея зеленоглазая!» Алешу ошеломила убийственная наблюдательность сестры. Но у него не повернулся язык, чтобы возразить ей.

— Ладно, не нужно, — почти жалобно проговорил он и отпустил штанину. — Ничего. Так всегда бывает: что имеем — не храним, потерявши — плачем. Сейчас тебе все равно, а уеду — пожалеешь…

— Еще одно слово — и я зареву! — притворно-плаксивым голосом сказала Вера, взглянула на брата и, подумав, добавила серьезно: — Надеюсь, сегодня ты еще не отбываешь на фронт? А вечером, так и быть, сделаю. Учитывая твое бедственное положение. Только условие, когда поедешь, предупреди. Договорились?

«Нашла дурачка!» — мелькнуло у Алеши. Он спросил игриво:

— Проводы устроишь?

— Как бы не так! У меня знаешь какой расчет? Дальше Сортировки ты, понятно, не доедешь. Там тебя благополучно высадят, и ты начнешь добираться домой. А мама тем временем будет беспокоиться о милом сыночке и может неудачно сделать операцию. Но, если я буду знать, когда ты выехал, я ей скажу, что ты с ребятами на экскурсии. Понял? А потом сыночек явится собственной персоной. Что, плохо придумано?

— Гениально! — кисло усмехнулся Алеша.

Сборы в дорогу Митя вел в строгой конспирации, хотя бояться, в сущности, было некого.

Тимофей Иванович дома бывал редко. Когда началась война и нужно было увеличить количество маршрутов на запад, а паровозных бригад не хватало, Тимофей Иванович предложил закрепить паровоз только за одной его бригадой. Обычно к каждому паровозу прикреплены две бригады, которые чередуются между собой. Машинист Черепанов, его помощник и кочегар приняли на себя двойную нагрузку, зато высвободили одну бригаду. Теперь в горноуральском депо так работали многие паровозники.

Черепанов приводил поезд в Горноуральск, а здесь его уже ожидал новый состав. Времени между поездками иногда выпадало меньше, чем требовалось на дорогу от депо до дома. И почти всегда в таких случаях возле паровоза оказывалась Марья Николаевна, невысокая, тоненькая, с голубыми тревожными глазами. Она поднималась в будку, расстилала на железном ящике газету, доставала из корзины алюминиевую кастрюльку с горячим супом, хлеб, завернутый в вышитую белоснежную салфетку, и, пока Тимофей Иванович ел, рассказывала о домашних делах, о Леночке, о Егорке, о Митиных отметках и своей работе. Домой Тимофей Иванович являлся не чаще двух-трех раз в неделю.

Марья Николаевна целыми днями просиживала за машиной. Леночка работала диспетчером отделения дороги и в доме была гостьей: утро ее уносит, вечер приносит, как она сама говорила. Даже Егорка не представлял для Мити опасности: его на весь день уводили в детский сад.

В ящике Митиного стола уже хранилось все необходимое для человека, отправляющегося на фронт: немного сухарей, позаимствованных из небогатого маминого запаса, билет ученика 9-го класса «А» Черепанова Дмитрия, кружка с отбитой эмалью и алюминиевая ложка. Недоставало только рюкзака.

Вспомнив, что у Вани был когда-то хороший рюкзак, Митя решил произвести раскопки на чердаке.

Железная лестница была холодная и мокрая. Капельки росы, густо усыпавшие металл, словно пропитались ржавчиной и отсвечивали йодом. Взобравшись на чердак, Митя вытер о штаны руки и огляделся.

На чердаке было сумрачно, пахло горьковатым дымком и пылью, от дымохода тянуло сухим и душным теплом, под ногами оглушительно хрустел шлак.

Вот и она, глубокая плетеная корзина со старьем. Чего здесь только не было: сапоги без голенищ, старомодные дамские ботинки, дырявые валенки, промасленная куртка, от которой были срезаны пуговицы, детские парусиновые туфли со сбитыми носками и крохотные сандалии. Отсутствовало, как обычно, лишь то, что Митя искал. Напрасно он перепачкался, роясь в пыльном и затхлом тряпье, напрасно потерял время.

Без всякой надежды заглянув напоследок в корзину, Митя приметил на дне ее что-то не похожее на одежду. Он вытащил эту вещь и, зажмурившись, сильно встряхнул несколько раз. Осмотрев находку, тихо ахнул: в руках у него был мешок. Грубоватая прочная материя линялого зеленого цвета, лямки, скрученные веревками, — все говорило о том, что это воинский заплечный мешок.

В нижнем углу его была небольшая дыра, скорее всего не пробоина, полученная в бою, а след мышиных стараний, но, как бы то ни было, изъян не нарушил радостной ценности находки.

Чей же он, этот мешок? Кто носил его за плечами? Как попал сюда? На дне корзины он увидел кожаный картуз с потрескавшимся, разрисованным малахитовой плесенью донышком и сломанным козырьком.

Митя хотел было швырнуть старье обратно в корзину, но воспоминание удержало его. В толстом альбоме с потрепанными углами и медной застежкой есть желтоватый, блеклый снимок: отец в кожаной куртке и кожаном картузе, лихо надетом набекрень, в сапогах с высокими, закругленными у колен голенищами стоит возле бронепоезда…

Сомнений быть не могло — Митя держал в руках картуз машиниста бронепоезда Тимофея Ивановича Черепанова. Возможно, и мешок тоже отцовский, с тех времен?

Но раздумывать было некогда. Быстро спустившись с чердака, он кое-как зашил дыру, выстирал мешок в бочке с дождевой водой, пахнущей болотом, и разостлал на крыше. Мешок сделался светлее, податливей; после стирки стало особенно видно, что он стар.

А в поисках полотенца Митя сделал не менее ценную находку. На дне одного из ящиков комода, под бельем, лежала картонная папка с черными завязками. В папке оказались документы отца, пожелтевшие, ветхие бумаги. Чернила на многих выцвели, и с первого взгляда казалось, будто написаны они на чужом, незнакомом языке.

Взяв папку, Митя ушел к себе и принялся читать. Одна старая бумага особенно привлекла его внимание. Когда он перечитывал документ, наверное в третий раз, в столовой вдруг раздался голос отца.

Митя успел бросить папку в ящик стола, и в тот же миг дверь в комнату отворилась.

— Вечер добрый, сынок.

Поспешно задвинув ящик, Митя поднялся.

Всякий раз, возвратившись после трех-четырехдневного отсутствия, Тимофей Иванович ставил в прихожей свой железный сундучок и, потирая руки, ходил по комнатам, внимательно заглядывая в каждый уголок, расспрашивал Егорку о домашних событиях и лишь после «обхода» переодевался.

Видно, Митя сильно увлекся бумагами: отец уже был в растоптанных сандалиях и поношенном узковатом пиджаке.

Митина комната, когда-то отведенная для сыновей, была так мала, что, сидя за столом, можно легко достать книгу с этажерки, стоящей в углу, открыть окно, а наклонив стул, дотянуться и до двери. Когда же сюда заходил отец, комната делалась еще теснее.

— Чем занимаешься? — спросил Тимофей Иванович.

Митя посмотрел на стол и, не обнаружив ни одной раскрытой книжки, сказал, что отдыхает.

— И то дело, Митяй. Припасай силенок, в десятом классе сгодятся…

Смуглое лицо Тимофея Ивановича побрито, отчего резче обозначились глубокие, запеченные на студеном ветру морщины. Короткие русые, как и у Мити, волосы влажны после душа; в них просвечивают прямые и частые бороздки, оставленные расческой. В глубоких черных глазах, слегка обведенных несмываемой копотью, мерцает не то печальная, не то рассеянная улыбка, появившаяся после известия о смерти Василия Черепанова. Но это «Митяй» означает, что настроение, в общем-то, неплохое, что на работе у него полный порядок.