Его, оказывается, звали Устин Морозов, а Пистимея была его жена. Это он, Костя, узнал потом…
… Трупы перетащили в лес. Взяли из своей брички две лопаты, топор, вырыли яму. Мужиков раздели донага, а женщин хотели побросать так. Но Тарас, лязгая зубами, проговорил:
– Н-нет, з-заработок не привык прощать… 3-заработано – отсчитай.
И принялся сдергивать с трупов юбки, кофты, рубашонки.
Яму зарыли уже почти при дневном свете. Сверху накидали сухих сучьев и подожгли, чтобы оставить след обыкновенного таежного кострища.
– А брички ихние как, а? Неужели бросим? Добро ведь… – спросил Звягин.
– Одну бери себе, – разрешил Демид. – А две другие надо закатить в кусты, подальше от дороги. Куда нам их…
Тарас по-хозяйски осмотрел каждую повозку. Облюбовав одну, начал перегружать с других всевозможную рухлядь, посуду.
Серафима в это время рылась в одежде убитых, отыскивала их документы, внимательно разглядывала каждую бумажку.
Когда с бричками было покончено, Серафима перекрестилась и сказала:
– Ну вот… Сейчас – коней запрягать. Живо, Илья, бери уздечки, лови коней. Слышь, Тарас, тебе говорю!
Звягин так и уставился на Серафиму:
– А почему это я Илья? Рехнулась, что ли?
– Потом все объясню. Демид, Костя, бегом, запрягайте.
Ехали они целый день, не останавливаясь. Дорогой Серафима не только объяснила каждому, кем он теперь стал, но и зашила в карманы пиджаков документы. Тарас Звягин долго, почти до самого вечера, все ворчал и ворчал:
– Вот уж непривычно мне, Демид, братом тебя иметь… И вообще, что это за имя теперь у меня – Илюшка? Да еще Юргин?! А, Демид? Ну, мне-то ладно, привык с чужого плеча одежку носить, а тебе эта фамилия совсем, должно быть… одна оскорбительность. И Серафиме тоже. Пистимея! Эт-то имечко…
– Заткнись ты, самовар дырявый! – отмахивался Демид, растянувшись во весь рост на бричке.
– Да я что, я ведь так, – бормотал неугомонно Тарас – Я к тому, что не могли, сволочи, с порядочными именами попасться…
… А вечером снова разбили палатку на обочине дороги, недалеко от какого-то большого села. Ели ржаной хлеб, пили, обжигаясь, горячий чай, поглядывая на деревенские огни.
– … Значит, живя там, и будешь Захарке Большакову свеженькой соли под хвост ежедневно подсыпать, – говорил Демид, отставляя на траву жестяную кружку. – Я не хочу, чтоб он сразу подох, как Марья Воронова. Не-ет… Это просто повезло Марье благодаря моей молодости. Неопытный я был. Сейчас – не-ет… Пусть он всю жизнь стонет и корчится от боли, как та сельсоветская дочка на горячих углях. Он будет выползать с горячей сковородки, а ты его обратно. И пусть он хотя и безбожник, а взмолится Богу о ниспослании ему скорой смерти. А смерти не будет. Действовать будешь не самолично, а через Фролку Курганова. Есть там такой… Я тебе скажу, как ключи к нему подобрать. Будет как шелковый, как выезженный бык. Бегом не побежит, головы не вскинет, как жеребец, а везти должен… Быку, как известно, вожжей не надо. Ударишь по правому боку – он повернет налево. Хлестнешь по левому – он направо… И еще – Наталья там Меньшикова есть. Моя сродственница. К этой и ключа не надо. По обязанности должна везти в паре с Фролом… В общем, все это и будет теперь твое главное дело…
– А неглавное? – спросил он, Костя, теперь уже Устин Морозов, угрюмо и невесело.
Демид долго глядел на него, как сова, помаргивая время от времени круглыми глазами. Сказал Серафиме:
– Пистимея! Налей еще чаю!
Опять покосившись на него, Жукова, Демид заговорил медленно, раздраженно как-то:
– Вообще-то у нас всякое дело, даже самое маленькое, будет главным. Но Захарка – это прежде всего. А кроме него… Ну, там видно будет. Я рядом с Зеленым Долом где-нибудь окопаться постараюсь. Братом Ильи Юргина мне не след, конечно, быть. Другое имя надо подыскать. Да об этом ладно… Рядом буду – подскажу, что ее, кроме Захарки… вернее, кого еще… Но… еще раз повторяю – без шуму теперь придется. Без шуму большого дела не сделаешь? Что ж, будем маленькими заниматься. Горячее обжигает, холодное морозит. Улавливаешь?
Он, Костя, не улавливал.
– Тогда поясню. От холода людям тоже не сладко. Будем отравлять им жизнь помаленьку. Кто засмеется – будем тушить этот смех и заставлять плакать. Кто заплачет – надо постараться, чтоб зарыдал…
Вечер был тихий и теплый. У костра они сидели вдвоем. Серафима возилась с сыном у брички, Тарас ушел с ведром за свежей водой.
Над головами, в темном небе, неподвижно висели тяжелые кучи облаков. Они, казалось, были так низко, что пламя от костра отсвечивало на их плоских днищах.
В селе играла пискляво гармошка, весело кричали ребятишки. Окна домов горели тоже весело и ярко, и казалось, они никогда не потухнут.
Ему, Косте, почудилось тогда на миг, что они лежат снова меж кустарников на холме перед той глухой деревушкой, куда водил их когда-то бородатый Гаврила. Сидят и думают, как захватить живьем председателя коммуны, сельсоветчика и еще кого-нибудь из их семей.
– Теперь ясно? – спросил Демид. – Отравлять всем, кому только можно. Счастливого делать несчастливым, разговорчивого – молчаливым.,.
– Инструкции даешь?! – вскипел неожиданно Костя. – А на черта мне твои инструкции! Смех душить? Жизнь отравлять? А я убивать хочу! Жечь, резать, крошить, в порошок растирать! Хочу их на горячие угли швырять, как…
– Ты убивать и будешь… Чего раскричался?! Убивать по-разному ведь можно. Присмотришься, кто там, в деревне, будет рядом с тобой… Не все ведь в рот Захарке Большакову глядят, я думаю. Так вот, надо таких… своей лапой… потихоньку накрывать. Сперва потихоньку, а потом все крепче и крепче. Кого накроешь, тот уж, считай, мертвый… для Захара.
Он, Жуков, застонал и лег на спину.
– А чего же больше-то сделаешь? – уныло, со злостью промолвил Демид. – Я не вижу, что можно еще сделать… – Демид помолчал. – Может, ты умнее меня, так скажи.
Костя сел, подтянул к себе ноги. Долго сидел так, опустив голову чуть не ниже колен.
– Чего же скажешь.
Демид, время от времени помаргивая выпуклыми глазами, опять смотрел на него. Косте стало неприятно.
– Ну… спать, что ли, давай, – сказал он.
– Все, что я говорил тебе, – это главное твое дело будет, – повторил Демид. – А теперь я тебе еще главную задачу поставлю. Так вот, – голос Демида стал вдруг сух и трескуч, – десять ли годов, двадцать ли будешь так… без шуму, но чтоб веру Филиппову мне сберег!
Ему, Косте Жукову, казалось, что горящие нехорошим блеском, выпученные глаза на маленьком, пухлом, помятом Демидовой лице начали увеличиваться. Их словно распирало чем-то изнутри так, что казалось, они сейчас с треском полопаются.
Но глаза его не полопались. Может, потому, что Демид успел прикрыть их, задернуть, как курица, тугими веками.
Не открывал он их долго. А потом спросил отрывисто, почти закричал:
– Задачу… свою… понял?
«Снова сомкнулся круг воспоминаний, снова…» – мелькнуло в воспаленной голове Устина. Сегодня все шло какими-то кругами. И воспоминания, и… Что еще? Да все, все… каждое событие, которое произошло сегодня, походило чем-то на зловещий, все время сжимающийся круг. Там, на черном пруду звягинской мельницы, круги все расходились и пропадали, расходились и пропадали. А сейчас все наоборот. Возникает этот круг неведомо где и сжимается, сжимается… Поехал утром отвозить на станцию Смирнова. А чем кончилась эта поездка? Разговаривал с Кургановым. А чем кончился разговор?.. И даже вон звезды в окне… кружочками бегают. И тоже сжимаются!! Да Хоть бы скорей сжались, сомкнулись, потухли!
И случилось то, чего Устин ждал: кружочки, по которым бегали звезды, начали уменьшаться. И по мере того как уменьшались, мозг Устина стал проясняться… Наконец огненные кружки сомкнулись бесшумно, превратились в белые горошины. Устин подождал еще немного в надежде – не потухнут ли звезды совсем, как вылетевшие из трубы искры? Но звезды не потухали, они горели, как обычно, – чуть помаргивая, подрагивая.
