… Устин отбросил с головы подушку, вскочил, прилип спиной к стене, поджал под себя ноги. С него, оказывается, ручьями лил пот, и еще, оказывается, светло было только там, под подушкой, а здесь, в комнате, черный мрак.

– Кто повыдергивал?! Когда?! Как?! – трижды ударился он головой об стену.

И трижды прокричал ему Демид в ухо:

– Задачу… свою… понял?!

«Почему это Демид кричит, почему Демид?! – подумал Устин. – Откуда ему взяться тут?.. Какую задачу?»

Уж нет-нет да сообразил Устин, что это было в тот июньский вечер 1928 года, когда они расположились на ночлег прямо на обочине дороги, неподалеку от какого-то села, разбив палатку возле двух бричек с пожитками. Ярко и весело горел костер, разгоняя темноту. Где-то недалеко фыркали и глухо били в землю копытами их стреноженные лошади. Он, Костя Жуков, был в тот вечер уже не Костя, а Устин Морозов, Серафима звалась Пистимеей, а Тарас и Демид по документам, которые были зашиты во внутренних карманах поношенных, но еще добротных пиджаков, значились братьями Юргиными. Они были уже переселенцами, которые ехали из деревни Осокино Тверской губернии на Дальний Восток, на новые земли. Как же они стали переселенцами? Когда?

… Переселенцами они стали через два месяца после того, как приезжали сельсоветчики.

За это время Тарас появлялся на мельнице всего раза три-четыре, раздражительный, помятый, угрюмый. Он сильно похудел за последнюю зиму, так и казалось, что самоуверенная степенность, которую он носил на себе все эти годы, слазит, сползает с него лохмотьями. Костя догадывался, что сельсоветчики сдержали свое слово и, видно, в самом деле оштрафовали его «под завязку».

– Как дела твои торговые? – спросил однажды Костя.

– А-а… – промычал только Тарас – И посеять нынче… Колхоз в Сосновке организовали, вот что! – с отчаянием вдруг выкрикнул он. И с обидой добавил: – Вот тебе и нэп! Это разве нэп?!

А вскоре Демид собрал всех в избе и сказал:

– Вот что, друзья хорошие… Пожили тут, отдохнули, Тарас похозяйствовал вон. Пора и честь знать. Убираться надо отсюда, заметать теперь собственные хвосты, пока не поздно…

– То есть это как так убираться? – нервно дернул щекой Звягин. – Убирайтесь, а у меня хозяйство.

В ответ Меньшиков только вынул из кармана револьвер и положил перед собой на стол.

Звягин вытянул шею, точно хотел получше разглядеть оружие, а затем медленно втянул голову в плечи.

– Н-не могу я, не могу, Демид Авдеич, уезжать! – простонал он. – Лавка у меня в Сосновке, хоть и пустая, дом, мельница вот. Опять же пашни не все еще обрезали у меня…

– А ежели голову остригут вместе с пашней? Или не жалко?

Тарас еще плотнее втянул голову в плечи.

– То-то! – усмехнулся Демид. – Кончается, видать, твой нэп. Придется, Тарас, бросать и мельницу, и лавку. Тем более что пустая… и еще тем более, что не за свои денежки куплено…

– Дом в Сосновке за свои поставлен, – возразил Тарас. – С оборота уже…

– Но вот вопрос: куда убираться нам? – продолжал Демид, не обращая внимания на Тараса.

– К людям надо поближе, Демид, – подала голос Серафима, сидевшая на скамеечке с трехгодовалым ребенком на руках.

– Поближе? – переспросил Меньшиков. – Верно, пожалуй. Надо забраться в самую гущу людей, чтоб не было нас заметно. Слышь, Костя?

– Не глухой, – только и сказал он.

Некоторое время все молчали.

– А давайте в Сибирь подадимся, а? – нарушила это молчание Серафима. – Края далекие, глухие…

Демид зачем-то проверил, сколько в револьвере патронов.

– Вот говорите – к людям, – шевельнулся Тарас и сперва показал руками, как набрасывают веревочную петлю на шею, а потом пояснил: – Так ведь тогда, если что… все равно накинут удавку. Закачаешься под звон панфаров. – Он с жалостью поглядел в окно, на мельницу. – Где качаться-то, не все ли равно – здесь ли, там ли…

– А ты не подставляй шею, дурак, – сказал Демид, будто не замечая последней, жалкой звягинской попытки убедить их остаться здесь,

– Дык как? А хотя что же… Ежели ничего такого, – кивнул он на Демидов револьвер, – ежели не будем делать ничего такого, то, может, и оно… ежели опять же не признают нас…

Демид положил наконец револьвер в карман.

– «Ничего такого» не будем делать, верно. Не те времена, по всему видать, наступили. Попостимся до поры до времени. Но… пост – для дураков, а поп не таков. В том смысле, что не будем сидеть сложа руки. Только… без шуму теперь придется… Куда, говоришь? В Сибирь? – переспросил Меньшиков у Серафимы.

– Я не говорю, я советую.

Демид минуты полторы-две ждал, не скажет ли Серафима еще чего. Но она молчала.

– А что, Серафима… – задумчиво проговорил Меньшиков. – А пожалуй… пожалуй, попробуем. Только, братцы мои, знаете, куда на постоянное местожительство поедете? В мою родную деревню – Зеленый Дол!

Серафима быстро вскинула брови. Он, Костя, тоже поглядел на Демида, ожидая, чем тот объяснит такое решение.

Удивился и Тарас Звягин. Он даже сделал несколько шагов к Меньшикову. Но его удивление было совершенно другого рода.

– Погоди, постой, – выкрикнул он, – что это за штучки с ручкой, а?! Филипп тоже когда-то: «Будете жить с Серафимой…», а сам увильнул – и с концом. Теперь ты: «Поедете на местожительство…» А ты… ты сам чего? Не поедешь, что ли, с нами? Тоже увильнуть хочешь, а?

Костя ждал, что Меньшиков сейчас рассвирепеет и, может быть, пристрелит Тараса. Он даже подумал: «Ну и пусть стреляет, черт с ним, с Тарасом». Но Демид только сказал:

– Может, ты думаешь, меня хлебом-солью там встретят: «Пожалте, Демид Авдеич…» Ну а почему в Зеленый Дол надо ехать, я объясню, когда придет пора. Сейчас об другом забота. Я уже говорил как-то – исчезнуть нам надо не только отсюда, вообще с земли. Были, мол, такие, Константин Жуков, Тарас Звягин, Демид Меньшиков, да все вышли…

– Как это сделать так? – Костя, усмехнувшись, скользнул взглядом по Серафиме. Та невольно опустила ресницы, принялась гладить сына по стриженой голове. – Мы уж один раз пробовали…

– Как? – И Демид повернулся к Тарасу: – Значит, переселенцев много едет?

– Да уж не один год. Как Федюшка вон родился, с того года и поперли. Нынче особенно много их. Обутки да соли шибче всего спрашивают в лавке А что?

– Вот и мы завтра поедем…

На другой день они действительно уехали с мельницы на паре рослых жеребцов, набросав в бричку кое какого барахла, захватив недели на две продуктов.

– Что же это? – захныкал Тарас, когда отъезжали. – Меленка-то, меленка! Поджечь ее хоть, что ли…

– Не сметь! – пригрозил Демид. – Молчком уехать надо.

Несколько дней тащились по большой дороге. Их то догоняли, то отставали такие же примерно повозки переселенцев.

Однажды вечером, когда были уже за Тоболом, впереди, на обочине дороги, увидели палатку, у которой горел костер. У огня сидели три мужика, две женщины.

Демид натянул вожжи, поздоровался, спросил:

– Не пустите ли переночевать?

– Давайте. У нас тесновато, так за постой подороже возьмем, – весело откликнулись от костра. – Далече путь?

– В Сибирь. А вы?

– Подале думаем – на самый Дальний Восток… Милости просим к нашему огоньку!

– Да мы свой разведем…

Поставили палатку метрах в двадцати. Сварили на костре похлебку. Расстелили прямо на земле одну постель на троих. Серафима с ребенком легла в палатке. Лежали и глядели, как укладываются на ночь дальневосточники.

Потом костры потухли, остыли…

Когда потянул предрассветный ветерок, Демид, лежавший посередине, толкнул сперва Костю, потом Тараса:

– Не спите? Значит, так, ребятушки. Не забылись науки Гаврилы Казакова? Помоги нам Бог… еще разок. Сперва за плечи этак легонько встряхивайте каждого левой рукой. А едва прохватится, моргнет, тут уж… Тогда уж не вскрикнет. Сонные только кричат шибко. Распределим их меж собой так…

Ему, Косте, достался тот, что спал у костра. Он действительно не вскрикнул. Он только приподнялся, когда Костя тронул его за плечо, пробормотал, с трудом расклеивая глаза: «Что, что? Ты, Пистимея?» – и обмяк, лег обратно…