В последний раз она прямо сказала:
– Давайте говорить о служебных делах.
С тех пор о служебных делах только и говорили.
Только о служебных. А надо бы не только…
Приехав когда-то в район из колхоза, Зина не знала, где приклонить голову. Ночью шла к бабке Марфе Кузьминой, надеясь, что на заезжем дворе никого из колхоза нет. Ее надежды оправдались.
– Ночуй, Зинушка, ночуй! – обрадовалась старуха. – Места много. Я хоть не одна, с Богом живу, а все равно тоскливо. По какому заделью приехала-то?
Зина ответила что-то неопределенное и легла спать. Утром, за чаем, Марфа уже говорила:
– И-и, доченька, живи-ка у меня тут… Знаю, знаю уж, эка беда ведь приключилась…
– Что вы знаете? – вскочила Зина.
– Да что уж от старухи скроется… Эвон живот! И во сне ты плакала все, то на Митьку, то на отца жалилась. А я ведь не сплю ночами-то…
– Ну и плакала! – воскликнула Зина в отчаянии. – А живота еще нет…
– Да ты сядь, сядь, касатушка, – угодливо засуетилась старуха, усадила Зину. – Вот так. Я разве одобряю твоего отца? От него чего ждать! Притвор-то эдак и не приладил к бане, и богохульник он. Но говорил Господь Моисею: «Выведи злословившего из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями…» И побьет, доченька. Этому верить надо. Почто вон наказал тебя Господь? Душа человеческая – храм Божий, и надо держать его в чистоте, не загрязнять… А ты вот… Ну, да ничего, с Божьей помощью и очистимся. Живи у меня, сердешная…
– Не собираюсь я у вас жить, – снова встала Зина. – На постой к кому-нибудь попрошусь, на работу буду устраиваться.
Марфа поглядела на нее жалостливо, покачала головой:
– Ну, ин ладно. А будет худо – приходи.
Зина нашла к вечеру квартиру, а на следующий день устроилась на работу корректором районной газеты.
И все вроде пошло у нее на лад.
Но через некоторое время хозяева квартиры, увидев, что она беременна, предложили ей съехать.
Много дней потратила Зина, чтобы найти жилье. Но теперь – тщетно.
Обегав весь поселок, она в отчаянии пришла к редактору, рассказала все чистосердечно ему о своем положении.
До Смирнова газетой руководил некто Иван Леонтьевич Петькин, человек грузный, вялый, наказанный, как говорили, жизнью. Когда-то он занимал большие посты в области, но постепенно съезжал все ниже и ниже.
– Так что же, Никулина… Я бы, собственно, рад, – сказал ей Петькин. – Но знаете, как сейчас с квартирами. У меня вон даже два литсотрудника без квартир по второму году живут. А это все-таки творческие работники… Да.
Тогда Зина пошла к Марфе Кузьминой.
– А давно бы так, касатушка моя! – все с той же старушечьей жалостью проговорила Марфа. – Хочешь – у меня живи, хочешь – я поговорю тут с одними людьми.
– Лучше поговорите, сюда из колхоза ездят.
– Только ить… предупреждаю уж, коль ты этакая, – богомольные они.
– Все равно… попросите только, чтоб пустили, – махнула Зина устало рукой.
– И верно, и правильно. Я сейчас же, – заторопилась старуха. – Веры они не нашей, не баптистской, но все равно хорошие люди.
«Хорошими людьми» оказались две старухи, такие же дряхлые, как сама Марфа. Их звали Евдокия и Гликерия.
Зину они встретили радушно, засуетились, забегали по небольшой избенке, как две юркие мыши, натащили из сеней, из подпола и еще откуда-то молока, варенья, каких-то коржиков, согрели чай, все приговаривая:
– Вот послал нам Господь наш душу отзывчивую. Ничего, доченька, мы тебе будем, вдвоем-то, роднее матери. От бремени освободишься, это ничего. Новая душа Божья народится – вот и праздничек для нас. За квартирку-то ничего и не надо нам. Да и зачем нам! Разве когда полушалок к празднику купишь али матерьяльцу на платье кому. А нет – ин ладно. Поблагодаришь когда – и того хватит. Молча о нас добром помянешь – и то награда…
До рождения ребенка Зина жила более или менее спокойно. Правда, старухи надоедали ей бесконечными разговорами о Христе, об освобождении души от власти тела с помощью постов, но Зина не обращала на это внимания. Только, кажется, однажды сказала:
– Что же вы все о постах толкуете, о воздержании, а сами по шесть раз в день за стол садитесь?
– Так, доченька, наше дело старушечье… А тебе вот надо еще суметь возненавидеть свое тело, аки темницу души. Такова первая заповедь христиан духовных.
– Не пойму я вас, – промолчав, сказала Зина. – Бабушка Марфа говорила: душа человеческая – храм Божий, надо держать его в чистоте…
Старушки обиженно поджали губы. Евдокия проговорила:
– Каждый человек может стать достойным сосудом для воплощения божия. Марфа – баптистка, а они, баптисты, хоть и говорят об этом, да не усердно об этом заботятся. Только мы, христиане духовные, люди Божьи…
– Да и мы, сестрица, много отошли от наших прежних заповедей, – возразила ей Гликерия. – Раньше у нас говорили: «Неженатые, не женитесь, женаты, разженитесь. Вы, мужеск пол, сколь можно реже глядите на жен и девиц, вы, жены и девицы, пуще огня мужчин опасайтесь». А теперь… Христос Григорий…
– Какой Григорий?! – невольно воскликнула Зина. – Христа Иисусом же называют!
Гликерия улыбнулась, открыв беззубый рот, пояснила:
– По нашей вере Бог может воплотиться в любом человеке. И в тебе может, коль заслужишь. Брат Григорий вот давно удостоился. А кто удостоился, того мы зовем христосом… Так о чем я? Ага, Христос Григорий, говорю, новые обряды ввел, не слыханные ранее.
– Ты не трогай Григория, святой он, – повысила голос Евдокия.
– А чего «не трогай»… Где видно, чтоб у духовных христиан детей макали в поганую купель! Еще бы гриву отрастил, как православный жеребец! Так и до икон дойдем.
– Гликерия! Поразит Господь! – грозно предупредила Евдокия.
– Да что, я так… – сразу остыла Гликерия.
– То-то же… Христос Григорий знает, видано или не видано. В нем Бог. Говорит, надо теперь детей крестить – значит, надо.
– Да я что, разве я перечу? Я только говорю. Или вот большие радения. Где это видано, чтоб свальный грех…
– Гликерия! – опять дребезжала Евдокия.
– Да я что? Я только говорю, что раньше была заповедь: вы, мужеск пол…
Так и жила Зина, слушая ежедневно бесконечные споры о заповедях духовных христиан, которые теперь нарушаются, о каком-то неведомом ей Христе Григории… И ей даже любопытно было взглянуть на него.
Однажды ее желание исполнилось.
Под вечер открылась дверь, и через порог шагнул высокий, еще не старый, красивый мужчина. Одет он был в простой пиджак из недорогого шевиота, уже выгоревший на солнце, брюки пыльные, порядком стоптанные сапоги.
Обе старухи моментально повалились на колени.
– Кланяйся, кланяйся, – шептала Зине Евдокия. – Это он, наш Христос Григорий.
Кланяться Зина не стала. Стояла у стола и молча глядела на Христа. Мужчина тоже поглядел на нее, усмехнулся.
– Ничего. Бог наказал раз легонько, а вдругорядь – вдогонку… – сказал он, поговорил о чем-то со старухами и вышел.
– Ох, Зинаида! Ох и гордыня в тебе… Гляди, как бы не нажить беды, – зашептали с двух боков старухи.
А Евдокия сунула замусоленную тетрадь в руку:
– Молитва тут, – заучила бы да прошептала трижды семь, ложася в постель. Его, Григория-то, слова всегда сбываются. А ты ведь с дитей в утробе, рожать скоро…
Молитву учить Зина не стала, однако, когда подошло время, в больницу легла с каким-то неясным, тревожным чувством.
Но роды прошли хорошо, ребенок родился здоровый. А потом и вовсе стало ей не до старух с их причитаниями – днями и ночами она возилась с сыном. Зина недосыпала теперь, очень уставала, но, когда чувствовала, как торопливо посасывает мальчик горячим ртом ее грудь, тихонько улыбалась и была почти довольна своей судьбой.
Когда кончился декретный отпуск, она хотела устроить ребенка в ясли.
– Еще чего?! – закричали в один голос старухи, замахали руками. – Тама-ка сквозняки, поди, да от одних пеленок воздух кислый. На десятерых, поди, али поболе одна нянька. А нас двое на одного… Дитё малое, беспомощное, – шутка ли, в чужие руки… Да и денег, поди, дерут за ясли…
