С деньгами у Зины было плоховато, зарплаты не хватало. В последние месяцы она потратилась на пеленки, распашонки, погремушки. Да и старухи хотя и не брали за квартиру, но в каждое воскресенье просили на «гостинец Христов».
Зина не вникала в смысл этих слов, не интересовалась, что это за «гостинец». И тетрадку с молитвой, сунутую ей в руку когда-то Евдокией, ни разу не открывала. Тетрадка валялась на столике, который стоял возле ее кровати.
Шли недели и месяцы, но Зина теперь времени почти не замечала. Даже в бессонные ночи, когда мальчик капризничал, Зина, укачивая его, с затаенной радостью думала, что, когда сын подрастет, они уедут куда-нибудь далеко-далеко от этих мест, заживут какой-то другой, невиданно красивой жизнью.
Но вскоре все ее мечты рухнули. Придя однажды с работы, она еще на улице услышала детский плач. Стремительно ворвалась в избу, взяла у Гликерии сына:
– Что с ним? Что?
– А ничего… Должно, щетинка колет. Следочки дегтем помазать бы…
Мальчик часто-часто дышал, метался в жару. Зина со всех ног кинулась в больницу.
Там ей сделали выговор – зачем по морозу ребенка несла в больницу, надо было врача вызвать на дом! Но тут же и успокоили: у мальчика ничего страшного, небольшая простуда. Сделали укол, дали лекарство, велели поить через каждые три часа. К утру температура должна снизиться. А к обеду обещали прислать домой врача.
Но лекарство не помогло, к утру мальчику стало хуже.
– Э-э, милая, что твои доктора! – все утро скрипели то Евдокия, то Гликерия. – Тело у каждого свое, а душа человечья Богу принадлежит. А ты вот с Христом Григорием-то как? А он ведь предупреждал. Вот и разгневался Господь. И наказал…
– Да где же доктор, где доктор? – металась Зина от окна к окну.
Прошел обед, наступил вечер, – доктора не было.
– И не придет, – заявила Гликерия. – Кто ему позволит нашу святую обитель осквернять…
– Это что… что вы говорите? – догадываясь о чем-то, в ужасе проговорила Зина.
– А то и говорим, – заявила Гликерия. – Приходила докторша, да мы прогнали.
– Да вы… вы что?! – не помня себя, закричала Зина.
Тогда Евдокия, пожевав сперва беззвучно впалым ртом, сказала:
– А ты не кричи-ка… Ты носила дитё к докторам, а оно что? Вылечим твоего сына, не убивайся. От Бога все. Он наказывает, он и исцеляет. Помолилась бы вот лучше. Гликерия, сбегай, поклонись христу Григорию. Попроси: смилуйся, мол…
Старушонка проворно исчезла. Через некоторое время вернулась и, пятясь задом от дверей, беспрерывно кланялась. Через порог не спеша перешагнул Христос Григорий.
Евдокия упала на колени с возгласом: «Смилуйся, смилуйся…», – за платье потянула вниз и Зину. И обезумевшая от горя Зина тоже оказалась на коленях…
Христос снисходительно усмехнулся, так же не спеша разделся.
– Усердно ли читаешь молитвы, чувствуешь ли умом неокрепшим многовеликую суть животной книги? – спросил он у Зины.
– Читает, святой пророк наш…
– И чувствует… понимать начинает, – чуть ли не в один голос заявили старухи.
Григорий кивнул, по-прежнему не спеша подошел к кроватке, развернул мальчика. Зина рванулась было, но Евдокия удержала ее:
– Ты стой, стой на коленях смиренно… В одном этом спасение.
Христос склонился над мальчиком, что-то шепча. Вынул из кармана банку, взял щепоть какого-то порошка, обсыпал пеленки и завернул ребенка.
– Будет жить, – изрек он, берясь за шапку. – Душа его ангельская мучается, крещения просит. – Надел полушубок и добавил: – Так что, коли не окрестите, снова ударится в жар, и тогда уж…
Еще раз поглядев на Зину, Григорий ушел.
А к утру мальчику стало легче вдруг, жар заметно пошел на убыль. Перед восходом солнца он пососал немного грудь, уснул, задышал глубоко и ровно. На лбу ребенка выступили крупные капли испарины.
– Ну вот, ну вот! – зашептали старухи в уши Зины. И опять сунули ей в руки тетрадку. – Ты читай, ты проникайся… Мы ведь грех-то на душу взяли перед Христом нашим. Сними уж…
Зина невольно приняла тетрадь, машинально раскрыла. Неровным, но четким почерком начинался текст: «И будут помниться вечные слова тебе апостола славного: „Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и жизни своей, тот не может быть моим учеником“. Будут помниться также другие слова апостола Луки…»
… И с этого вечера поплыло все перед глазами Зины, как у пьяной. Старухи мельтешили, что-то нашептывали, рассказывали – она со всем соглашалась. Соглашалась потому, что сын выздоровел, начал улыбаться, смешно водить ручонками и ножонками. Старухи советовали ей поститься – она постилась. Однажды намекнули, что хорошо бы чем-нибудь отблагодарить Христа Григория, – она, не раздумывая, отдала старухам ползарплаты.
Раза два заходил Григорий, приветливо кивал Зине, но о здоровье мальчика спрашивал почему-то у старух. Евдокия и Гликерия все кланялись, все кланялись, заверяли, что «оглашенная» Зинаида молчалива, боязлива, давно живет по законам Божьего братства, ибо давно ушла от родственников, сторонится всех мирских соблазнов и пакостей, – значит, будет сия сестра верности отменной, – и что пора бы допустить ее к радениям.
– Так что ж, давайте завтра. Соберем всех братьев и сестер…
И вот поздним вечером повела Зину Гликерия по закоулкам. Зашли в дом, стоящий на краю поселка. В большой комнате сидело человек двадцать. На них с Гликерией никто не обратил даже внимания.
Через некоторое время появился из боковых дверей Григорий.
– Христос! Христос!! – как по команде, завопили люди, повалились на колени, поползли к нему. – Благослови, благослови.
Но Христос никого благословлять не стал.
– Братья и сестры! – завопил он, как показалось Зине, испуганно. – Нет большей радости, когда в лоно Божье приходит новая обращенная душа. Помолимся же за нее Господу нашему, вознесем ему свои молитвы.
Люди выстроились в круг. Григорий молча схватил Зину за руку, поставил в центр и принялся громко читать молитву. Зина не слушала, она тревожно думала о сыне: как там он с Евдокией? А кругом меж тем творилось что-то невообразимое. Вместо яркого света в комнате сейчас стоял полумрак. Люди не то пели, не то причитали, покачиваясь в такт своим завываниям. Круг то сужался, то расширялся. От всего этого Зину мутило, ей казалось, что еще немного – и ее вырвет.
– … И говорит мудрейший из смертных: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице…» – возвысил голос Григорий, и вся толпа колыхнулась, пошла по кругу.
– Иди, иди и ты! – подтолкнула Зину Гликерия.
И Зина пошла. А голос Григория меж тем гремел:
– Вот четыре малых на земле, но они мудрее мудрых: муравьи народ несильный, но летом заготовляют пищу свою; горные мыши – народ слабый, но ставят дома свои на скале; у саранчи нет царя, но выступает вся она стройно; паук лапками цепляется, но бывает в царских чертогах… И вот как, братья и сестры, следует понимать слова сии…
Но как надо их понимать – Зина уже не слышала. Хоровод внезапно рассыпался, люди запрыгали то парами, то в одиночку, завопили кто во что горазд. Среди шума, визга, плача, стона можно было лишь разобрать отдельные выкрики: «Ой, Бог!», «Ой, благодать!», «Он, он, святой дух!!»
Какой-то крик вырвался невольно и из Зининой груди.
– Кричи, кричи громче, родимая, – зашамкали над ухом Гликерьины губы. – Он услышит и оборонит… И тебя, и сына. И не жалей себя! Христос Григорий смотрит. Волосы рви, лицо царапай, чтоб громче вопль исторгался…
Кругом действительно рвали волосы, царапали лица… Подчиняясь не голосу Гликерии, а чему-то другому, властному и непонятному, Зина потащила с себя платок…
.. А потом опять розовое личико сына, шмыгающие перед глазами старухи, напоминания о надобности крещения младенца, сообщения о скором причащении какой-то кровью Христовой.
