– Как же ты его?

– Дык что… все это просто было. Вы его связали – да в амбар. Ночью подошел я – милиционер-то, который охранник был у дверей, спит, аж ноздри от свиста рвутся. Приволок я лопату из дому да ножовку прихватил. Подрылся под амбар, пилить потихоньку начал. Филька сообразил, что к чему. Только думал, что Демид это. «Пили, говорит, Демидушка, посильнее, милиционер храпом исходит. Коли проснется, я тут, у дверей, отвлеку его». Когда увидал, что это я, даже недовольный вроде стал: «А, это ты, Аниська… Не ждал».

Старик закашлялся от дыма Захаровой папиросы, однако сам чиркнул спичкой, разжег свою холодную трубку и продолжал:

– А потом-то что?.. Хотел я его там же, в амбаре… приколоть к полу. Да нет, думаю, пусть испытает, стерва… Выволок его на воздух. Он: «Ты руки мне развяжи». – «Успеется, говорю, топай быстрей к речке, к лодкам, спустишься вниз по Светлихе…» Согрелся чайник-то?

Захар молча налил ему новый стакан.

– Ну да… По дороге к речке почуял он неладное – все голову начал заворачивать: «Чего ты мне руки не развязываешь?» – «Не оборачивай, говорю, башку-то, не то лопатой вот снесу…» И поторапливаю его, потому что чудиться мне стало – крадется кто-то следом за нами…

– Кто же это крался? – спросил Большаков, когда старик замолчал.

– А жена его, Матрена, с дочкой. Спроси-ка сейчас у Натальи – она скажет, должно… если помнит. Должна бы помнить… Близко-то подходить побоялись, а закричать тоже нельзя. Я с Филькой на лодку, они – на другую. Плывут поодаль. Тут-то я их и разглядел. Ну, думаю, и черт с вами, глядите. Мне-то все равно… Переплыли, привел я Фильку на утес. А Матрена все за нами крадется по кустам, Наташка, слышно, хныкает… Да, привел, спрашиваю: «Узнаешь место? Тогда читай молитву…» Филипп-то, будто и правда для молитвы, на колени пал… Ну, это и хорошо – легче мне было камень ему на шею повесить. Вот так… Не помню уж, кто закричал благим матом – он ли, Филька, жена ли его в кустах… С того и тронулась она, Матрена-то, умом…

Старик выпил торопливо чай и, опять уставившись мимо Захара, принялся хрипеть холодной трубкой.

– Что же ты, дед, раньше обо всем этом молчал? – взволнованно воскликнул Захар.

– Ишь ты, какой горячий… – Анисим вынул изо рта трубку. – Да и зачем тебе знать было об том…

Большаков встал из-за стола, принялся ходить из угла в угол. Анисим сидел неподвижно, но краем глаза наблюдал за председателем.

– А то ишшо начали бы таскать меня: как дело было, да зачем, да почему… А у меня сердце и так всю жизнь кровью сочится. Зачем ковырять его?

Захар, дымя папиросой, стоял теперь у окна, глядел на улицу.

– Ну, хорошо, – обернулся он. – Ну, хорошо… А зачем ты сейчас-то мне… об Фильке?

Старик, помаргивая, ответил ровно и спокойно:

– А затем… Устинка-то Морозов, может, таким же вот Филькой где-нибудь был.

– Что-о? Ты соображаешь, об чем говоришь?

Однако на этот удивленный возглас старик только пожал плечами.

– Дык об чем блазнится… Да и тебе… И Филимону вон. Чего уж глаза-то вываливаешь? Только вас-то он обводит, а передо мной корчится, как на огне…

– Так чего же ты, Анисим, чего ж ты мне раньше никогда не говорил, что он… корчится? – снова спросил Захар Большаков.

– А ты спрашивал?

– Да как у тебя спросишь, коли ты всю жизнь как… кочан капустный! Попробуй раздень его до кочерыжки! Не разрубать же тебя, как кочан…

Старик еще пососал маленько свою трубку и, постанывая, вылез из-за стола, заковылял к порогу. Там поставил костыль к стенке, выбил на ладонь из трубки пепел, высыпал его в таз, подставленный под умывальник, и начал одеваться.

Замотав шею шарфом, вздохнул и проговорил:

– Это верно ты все, Захарыч… Сейчас ты ить сказал: человечины – это сложные штуковины. Вот и я… Что за штуковина такая прожила на свете? Зачем? Для чего? Мне и самому неведомо. Жил, небо коптил…

Анисим натянул полушубок, застегнулся.

– А токмо я и того не сказал бы тебе сейчас, кабы не догорел бы пепел вот, – указал старик на таз, в котором плавали выбитые из трубки хлопья… – Да кабы не Иринка. Ведь я что, Захарушка, пришел? Чую – одна скоро она останется. Плачет, вишь, она… Молодо-зелено. Так я попросить тебя пришел, чтоб ты ей, коль не за отца… Ну ладно, ладно, ты не говори ничего, – торопливо попросил Шатров, видя, что Захар собирается что то сказать. – Зачем слова-то? Не надо…

Он плотно насадил шапку почти на самые глаза, взял костыль, прежним голосом продолжал:

– Да, и того не сказал бы… И не пришел бы к тебе сюда, кабы тогда, в далекий голодный год, два пуда муки не дал нам, не поддержал. Ты забыл уж, может, а я помню. Добро человеческое – оно вечно помнится. Вот и говорю – гляди за Устином. Коня он загнал, вишь ты. А с чего?

– Ну, с чего? – переспросил Захар.

– А я почем знаю! – чуть повысил голос старик. Но тут же добавил потише: – С того, может, что прижигает ему невмоготу уж, коробится, как на угольях… За женой его, этой старой ведьмой, гляди.

– Вроде глядим…

– Ой ли… Туда ли?

Анисим постоял в задумчивости, положил обе руки на костыль. Потом еще раз вздохнул:

– А может, я не туда. Ну да чего теперь? Туда, не туда – отглядел свое… А все блазнится – компания у них одна. Устинка, жена его, этот Илюшка-недоносок. Да и наше дурачье – Антипка, Овчинников Андрон, Фролка… Вот тоже Фролка-то, штуковина с хреновиной. Знавал я его, как же… Вместе по девкам шастали… А вот завернулся с чего-то, как я, в эти… как ты сказал?., в капустные листья…

– Послушай, Анисим Семеныч… – шагнул было к нему Захар.

Но старик торопливо взялся за дверную ручку.

– Нет уж, Захарушка, ты ни об чем не расспрашивай меня, – сказал Анисим. – Что знал, тебе сам сказал. За всю жизнь я, может, так подробно ни с кем не беседовал, как с тобой вот да с Петькой-редактором недавно. И то потому, что шибко уж тяжело на душе. Люди, если разобраться, всю жизнь добра мне желали, и много его сделали. Это я сейчас только понял. Вот и говорю, зачало давить на душе. Вот и, думаю, облегчусь перед смертью… Уж как могу.

– Да что ты, в самом деле, умирать засобирался раньше времени? – не вытерпел Захар.

Но старик на это только махнул рукой:

– Так ты помни, об чем рассказал я…

И ушел.

Захар долго глядел на захлопнувшуюся за Анисимом дверь, сел на табурет тут же, возле порога, пытаясь хоть немного разобраться, что тут к чему.

Наскоро прибрав со стола и не переставая думать о разговоре с Шатровым, оделся, пошел к амбарам. Еще вчера вечером он хотел глянуть, как там готовят яровые семена, да не успел.

Проходя мимо усадьбы Натальи Лукиной, он замедлил шаги. А потом решительно повернул к невысокому крылечку.

Наталья встретила его каким-то испуганно-отсутствующим взглядом, прижавшись в кухонном углу.

– Здравствуй, Наталья… Да ты чего это?

– А-а, ты, Захарыч, – произнесла она, суетливо схватила стул. – Напугалась я чего-то. В сенях ты сильно стучал… Садись.

Наталья в самом деле была мертвенно-бледной. Но постепенно лицо ее отходило, на нем проступали медленно розоватые пятна. Чувствуя, видимо, это, Наталья отвернулась.

«Странно, однако…» – подумал Захар, присаживаясь. Вслух же спросил:

– Чего тебе в собственном дому пугаться?

– Ох, Захар… – промолвила она, не оборачиваясь. – Многого я боюсь… С тех пор как… Анисим Шатров…

Большаков даже не удивился, что Наталья назвала это имя. Вероятно, потому, что сам хотел сейчас говорить об Анисиме.

Однако Наталья замолчала. Захар подождал-подождал и спросил:

– Значит, это верно, что Анисим… отца твоего, Филиппа Меньшикова…

Покачнувшись, Наталья начала тихонько оседать. Она упала бы, но Захар сорвался со стула, подхватил ее.

– Наталья… Слушай, Наталья… – затормошил ее Большаков. – Да чего ты…

И тогда она, обмякшая, уронила ему на плечо голову, заплакала навзрыд.

– Вот с того дня, как Анисим… я и боюсь всего, Захарыч… – еле выговорила она сквозь слезы. – Я ведь давно хотела обо всем поговорить с тобой… А в первую голову об Устине Морозове, да не решалась все…