И прямо в фартуке выскочила на улицу. Через полчаса она, растрепанная, бледная, появилась в кухне, лихорадочно окинула ее глазами, бросилась в одну комнату, в другую.

– Не пришел? Я думала…

Фрол Курганов аккуратно поставил на стол недопитый стакан чаю. Митька, куривший после завтрака у раскрытого окна, поднялся с табуретки, выбросил на улицу папиросу.

– Сыночек, сыночек… – дважды всхлипнула Зина как-то тоскливо, беспомощно прислонилась спиной к стене, скомкала обеими руками фартук, уткнулась в него лицом и стала медленно оседать на пол.

– Зина, Зина!! – бросился к ней Митька, подхватил.

– Ну-ка… Спокойно у меня! – глухо произнес Фрол. – Нечего раньше времени… Найдем. Не иголка, а человек все же… Ты, Степанида, гляди за ней…

И снял с гвоздя фуражку. Митька побежал из дому следом за отцом…

… К обеду на ногах был весь колхоз. Метр за метром обшарили всю деревню. Мальчишка не находился.

Заметались по деревне разные предположения и догадки:

– Может, утонул. Выбежал на берег Светлихи гальками поиграть, да и…

– Или уснул где-нибудь в укромном местечке. Надо еще поискать…

– В тайге надо поискать, мужики. В прошлом году мой несмышленыш пошел за цветочками да и заблудился. Ладно Фрол Петрович с бригады ехал, услышал плач в лесу…

Последнее предположение было вернее всего, потому что стало известно: кто-то утром якобы увидел, как мальчик направлялся к увалу, за которым начинается тайга, и спросил: «Ты куда это, парень, шагаешь?» Мальчик ответил: «Пойду погляжу, куда облака уплывают». Но кто это видел – в суматохе так и не могли выяснить.

Захар Большаков разбил людей на группы и послал прочесывать тайгу. Они бродили по лесу весь остаток дня, всю ночь, освещая заросли факелами и электрическими фонарями.

Но все было напрасно. Захар сообщил о происшествии в милицию.

Наступило утро. В бешеной сутолоке прошел еще один день… И еще один…

… Митька, Фрол, Степанида, не сомкнувшие за эти трое суток ни на минуту глаз, осунулись, похудели. Вместе со всеми Степанида искала мальчишку по деревне, а Митька и Фрол лазали по тайге. Только Зина никуда не выходила из дому. Она почти все время ходила из угла в угол, глядела перед собой остекленевшими глазами, но ничего не видела, натыкалась на стол, кровати, стулья и все повторяла и повторяла: «Сыночек… сыночек мой…»

– Степанида, глаз не спускай с нее, – сказал жене на второй день Фрол, заскочивший на минуту выпить хоть кружку молока.

Зина три дня тоже не спала, ничего не ела. Глаза ее глубоко ввалились, потухли и ничего больше не выражали – ни отчаянья, ни тоски, ни горя. Это были пустые глаза. В них промелькнуло что-то, вспыхнул на миг и тотчас же погас какой-то огонек, когда Митька, вернувшись на третий день из леса, ободранный, исцарапанный ветками, молча швырнул в угол измятую синюю тряпку.

Митька посидел на табуретке, покачался из стороны в сторону, зажав голову руками, точно хотел оторвать ее и отшвырнуть прочь. Затем встал.

– Зинушка, ты легла бы, отдохнула…

– Нет, нет! – отскочила Зина, загородилась от Митьки руками. – Надо искать, я найду сыночка… Я знаю… я знаю… О Господи!

– Зина…

– Ты иди, Митенька, – слабо сказала Зина, глядя неживыми глазами на брошенную Митькой в угол тряпку. – Ты иди… тоже поищи…

Митька покорно вышел.

Уже садилось солнце. Зина стояла недвижимо у окна и глядела, не отрываясь, не мигая, как оно закатывается.

Когда стемнело, Степанида пошла доить корову. Едва она вышла, Зина торопливо отыскала на этажерке какой-то клочок бумаги, огрызок карандаша и нацарапала: «Митенька, прости…» Зачеркнула и написала: «Не прощает Бог, кто глумится над его деяниями…» Снова зачеркнула и вывела дрожащей рукой: «За отступничество кару я должна понести. Искать меня не надо, не найдете… Митенька, Митенька…»

Она хотела прибавить еще что-то, но не смогла, видимо, найти нужных слов. Бросила карандаш, положила бумажку под подушку своей кровати, отыскала и надела легкий жакетик, тихонько, на цыпочках выскользнула из дому и, прижимаясь к самым стенам домов, побежала к переправе.

На пароме никого не было. Убедившись в этом, она, срывая ногти, отвязала его от припаромка. Потом, подумав, выдернула из волос гребенку и бросила на берег. Еще помедлив, сняла жакетик и швырнула в воду…

Фрол и Митька не спали и эту, четвертую ночь, безуспешно пытаясь разыскать теперь хотя бы Зину. Утром Митька, едва держась на ногах, приплелся домой, упал на кровать и на несколько часов забылся.

К обеду он все-таки прохватился от тяжелого, бредового сна, с трудом оторвал от подушки голову. Подушка сбилась, он хотел машинально ее поправить и обнаружил Зинину записку.

– Батя, мама… – закричал он что есть силы.

– Да поспи ты, сынок, поспи, – проговорила Степанида. – Мыслимо ли эдак… захвораешь еще…

– Где… где отец?! – закричал Митька.

– О-ох… сейчас и не поймешь, кто – где.

Митька сорвался и побежал на улицу…

… Только еще через день утром нашли на берегу возле парома Зинину гребенку, а к середине дня в Светлихе, недалеко за деревней, выловили ее жакетик.

– Зинушка, Зинушка, дочушка ты моя… – плакал Антип, обессиленный, разбитый, валяясь на кровати в своем домишке, – Ведь это я, я погубитель ее, люди…

Клавдия отпаивала отца, не отходя от него ни на шаг. Труп Зины искали по всей Светлихе, но так и не нашли.

Фролу седеть уже больше было некуда, а у Митьки появились за эти дни первые серебряные пряди.

Когда стало ясно, что поиски Зины и ее с Митькой сына бесполезны, в доме Кургановых установилась могильная тишина. Сам Митька лежал на кровати как мертвый, отвернувшись лицом к стене. Фрол, сгорбившись, сидел у порога и курил папиросу за папиросой. По дому неслышно ходила одна Степанида.

На исходе дня к Кургановым зашел Егор Кузьмин.

– Я насчет устройства летних лагерей, Фрол Петрович…

– Что?.. А-а, сейчас… – промолвил Фрол, видимо даже не соображая, что говорит.

Посидели, помолчали. Егор увидел тряпку, валявшуюся у стены, несколько секунд смотрел на нее, нагнулся и поднял. Это был синий ситцевый платок в черную крапинку.

– Откуда это у вас? – спросил Егор.

– Что? – очнулся Фрол. – А-а! Степанидин, однако, чего платки разбрасываешь, подбери, – сказал Фрол жене.

Степанида взяла из рук Егора платок, повертела.

– У меня сроду такого не бывало.

– Это платок моей матери, – сказал Егор.

– Что?! – в третий раз переспросил Фрол, взял платок из рук жены. – А как он тут оказался?

Егор пожал плечами:

– Мать приезжала недавно к нам. Варьке все божьей карой грозила, стращала чем-то. Меня прокляла. Проклятый теперь я сын.

Фрол тупо глядел на платок, вертя его в руках.

– Я говорю, как он у нас-то оказался?

– Это я нашел его в лесу, – сказал, оборачиваясь, Митька.

– Где? В каком месте? – вскричал Фрол.

– Там, за увалом…

Фрол несколько секунд тяжело дышал, мял платок, будто он обжигал ему руки. Наконец закричал:

– Когда она приезжала?

– Недавно. Постой, припомню… Ну да, приехала за день до того, как… ваш малец потерялся… Переночевала, а утром рано уехала…

Еще немножко помедлив, Фрол вдруг, ни слова не говоря, сорвался с места, выскочил из дому и побежал к председателю.

Большаков, видимо, только что вернулся откуда-то и, фыркая у рукомойника, умывался.

– Захар… Захар! – воскликнул Фрол, едва переступив порог. – А что, если не утонула Зинка?! А что, если мальчонка не сам потерялся? Вот платок. Егор говорит…

– Погоди, – попросил Захар, вытираясь. – Рассказывай по порядку, не торопясь.

Выслушав Фрола, Большаков налил воды в электрический чайник, ткнул вилку в розетку. Затем сел за стол и потер ладонями уставшее лицо.

– Может быть, и так, – сказал он, еще помедлив. – Мне Мишка рассказывал, что Марфа во время суда стращала Зину всякими божескими карами, запугивала и даже недвусмысленно предупреждала, что если она не будет молчать на суде обо всех ихних делах, то… Поэтому может быть…