Комната девушки вполне отвечала портрету и занятиям: в основном шитьё, много крахмальных кружевных салфеток и просто кружев — Дёмина явно этим увлекалась. Нашёлся и девичий альбом, с неизменными стихами, умными мыслями и рисуночками, явно сделанными разными руками. Были письма, но от женщин, и адресаты не менялись несколько лет — наверное, перебравшиеся в другие города соученицы и подруги. Наряды у покойницы в шкафу имелись двух типов — модные, яркие, для жизни; более скромные и удобные, но сделанные со вкусом и не лишённые изящества, явно для работы и визита к клиенткам, в одном из каких она и пропала, вместе с небольшим рабочим саквояжем. И — также никаких признаков появления ухажёра или вообще кого-то нового в окружении.

А в двадцать третьей комнате, куда Титов заглянул в конце рабочего дня, его поджидала небольшая, но приятная новость: Элеонора навела справки и выяснила личность извозчика с пегой лошадью. Тот оказался земляком покойной Наваловой, происходил из того же уезда, жил в соседней деревне и имел все шансы оказаться ключом к жизни блудницы, который сыскари пытались найти. Землячество всегда много значило, особенно в чужих местах, и если не близкой дружбы, то хотя бы приятельства этих двоих вполне можно было ожидать.

Предусмотрительная и опытная Михельсон, предвидя интерес поручика, отбила телеграмму в Б*** уезд с распоряжением срочно выяснить и сообщить, где находится Пётр Короб. Так что Титов на всякий случай предусмотрел на завтра возможность дальней поездки, внимательно изучил карту и расспросил всё ту же Элеонору о предпочтительном способе добраться до места. Ещё некоторое время потратив на знакомство со своими обязанностями начальника отдела и их исполнение, Титов отбыл домой около девяти часов вечера.

Ночь, на удивление, прошла спокойно. Натану снилась всё та же набившая оскомину стрелка двух рек со своими островами и протоками, и рассвет присутствовал, и стелющийся по воде туман — тоже. Но сам сон был неожиданно мирным и спокойным.

Поручик размеренно работал вёслами, и предрассветная зябкая свежесть приятно холодила кожу. Река была пустынна и тиха — ни плеска, ни птичьего голоса. Только негромкий шелест воды о борта лодки, почти неслышные шлепки ловко входящих в воду вёсел и песня уключин.

За спиной мужчины, на носу лодки кто-то сидел; Натан не оборачивался и не видел пассажира, но чувствовал его присутствие каждым гребком, затылком ощущал чужое дыхание. Однако наличие этого некто совсем не тревожило: Титов точно знал, как можно знать только во сне, что никакой опасности от такого соседства нет. Больше того, оно даже успокаивало и вселяло уверенность, и гребец мог не оглядываться на дорогу: этот, на носу, точно знал, куда нужно плыть, и следил за ходом лодки.

Вдруг плоскодонка слегка дёрнулась оттого, что пассажир на носу переместился. Глаза Натана накрыли тонкие, прохладные, явно девичьи ладони, остудившие горящие влажные виски, и мужчина рывком проснулся.

Открыв глаза, он едва не вскрикнул и не шарахнулся от неожиданности, обнаружив прямо перед лицом… нечто. Но быстро сообразил, что на его подушке попросту сидела некрупная трёхцветная кошка со слегка опалёнными усами. Мурлыка сосредоточенно обнюхивала спящего и даже не подумала прекратить занятие, когда объект интереса проснулся.

Кошка пахла рыбой, пылью и сыростью, а еще она загораживала лицо мужчины от падающего из окна солнечного света, от которого кожа еще была горячей.

— Так вот из-за кого мне такие затейливые видения являются, — со смешком проговорил Титов и осторожно почесал маленькую хищницу между ушами. Та тут же прижмурилась и замурлыкала, сотрясая подушку. — Или, напротив, ты всякую гадость отогнала? А, Мурка? — добавил мужчина и сел, откидывая одеяло.

С рассвета минула уже пара часов, и Натан счёл это хорошим знаком: случилось бы что срочное, его бы подняли раньше. Поручик ощущал себя, на удивление, выспавшимся, умиротворённым и крайне благодушным — не чета вчерашнему. Кошка отпускать человека не желала, тут же последовала за ним, боднула головой под локоть, поставив передние лапы мужчине на колено, и продолжила урчать как маленький дизель. Титов оказался слаб духом и подвержен кошачьему внушению, так что через несколько секунд хвостатая и, кажется, чрезвычайно блохастая живность нежилась у него на коленях, подставляя белое пузо.

Утро, помимо кошки, пахло блинами и чем-то сладким. И всё это было исключительно, до невозможности правильно, если вспомнить, какой сегодня день.

Восемнадцатого мая восемнадцатого года, семь лет назад, окончилась Великая война — самая страшная в истории человечества. Война, которая потребовала от огромной империи напряжения всех сил, унесла множество жизней — но всё же окончилась победой. Пусть она прошла далеко — там, на западе, — и, к счастью, не затронула родной земли, не чета Отечественной, и победа в ней не стала общенародным большим праздником. Но для тех, кто её прошёл, воспоминания были еще слишком свежи. Каждый год в этот день поминали тех, кто не вернулся, чествовали тех, кто победил, проводили смотры войск и парады.

Титов, хоть на войне провёл лишь немногим больше полутора лет и до победы не дослужил, ощущал сопричастность к этой дате — не столько празднику, сколько дню памяти. Если имелась такая возможность, Натан брал выходной, посещал воинское кладбище, на котором покоился отец, ставил свечку в полковой часовне в Новом Петергофе, где базировался полк, в коем Титов начинал и окончил свою службу.

Однако всё это было сейчас далеко, в паре тысяч вёрст, никаких традиций на чужой земле завести поручик не успел и никаких памятных мест не имел, поэтому просто посидел с четверть часа, поглаживая кошку, бездумно глядя в стену и вспоминая однополчан — живых и мёртвых. Остроумного урядника Власьева, первого и последнего командира — поручика Обухова. Друга детства корнета Савушкина — мечтательного мальчишку, который писал хорошие стихи, который на себе вытащил истекающего кровью Титова из-под обстрела, но сам не дожил до конца войны. Хирурга-живника Алиева, немолодого спокойного татарина, который спас молодому офицеру не только жизнь, но и ногу…

Много было имён. Вспоминая их все, по порядку, Натан ощущал, что ему не тридцать один, а словно бы уже под семьдесят, будто каждый год он жил не только за себя.

— Ну что, кошка, пойдём завтракать? Службу нашу за нас с тобой никто не отслужит, — проговорил он, решительно перекладывая недовольную мурлыку на постель.

Вынул из шкафа парадный мундир — нарядный, с аксельбантами, — но, закончив зарядку, бритьё и умывание, надел обычную летнюю форму. А стоящую на верхней полке простую деревянную шкатулку, где хранились награды, отца и его собственные, даже доставать не стал. Чай, не на парад собирался, на службу, вот и нечего франтить.

Хозяйка была тиха и печальна. На столе появилась рамка с пожелтевшей, выгоревшей фотографией пехотного капитана, перечёркнутая траурной лентой, перед фотографией лежала чёрная краюха и стояла полная рюмка. Такую же Марфа Ивановна поставила перед постояльцем после завтрака. Натан выпил стоя, перекрестился на иконы и, кивком распрощавшись со вдовой, вышел. За всё утро они не обменялись и словом; слова тут были лишними.

Прогулка до угла за газетой с предсказуемым броским заголовком «С-ский топитель» и обратно, к Департаменту, помогла мужчине настроиться на рабочий лад и отвлечься от пусть и правильных, но посторонних сейчас мыслей.

В двадцать третьей комнате пили чай. Вокруг стола собрались все знакомые Натану служащие уголовного сыска, включая Аэлиту, и колоритная парочка незнакомых — длинный и худой, словно цапля, вещевик Андрей Никитин и низкий, крепко сбитый, широкий, как табурет, и по-казачьи усатый Василий Федорин, слабый живник, оба около сорока лет, только крепыш в одном чине с Титовым, а высокий — в гражданском.

Эти двое вернулись из У*** уезда, где долго вели запутанное дело с отравлением богатого землевладельца и полутора десятками наследников. Знакомство «новеньких» началось осторожно, с взаимного «прощупывания», но через четверть часа следователи оказались удовлетворены результатом осмотра и легко перешли на «ты».