Обитателей двадцать третьей комнаты Натан нашёл в оживлении, и особенно бросался в глаза весьма довольный, даже гордый вид вещевички.

— А вот и начальство пожаловало, — весело поприветствовал его Федорин и выразительным взглядом обвёл трость. — Экий ты перекошенный… Вы же вроде вчера отделались лёгким испугом?

— Это не вчера, это давнишнее, — отмахнулся Титов и растерянно уточнил: — Я что-то пропустил?

— А то! Аэлита Валентинова приголубила!

— То есть как? — обомлел поручик.

— Ну уж всяко поскромнее, чем ты вчера, — хохотнул Федорин. — Обошлась оплеухой.

— Что же он такое натворил? — охнул Титов, тяжело опускаясь на стул.

Представить, чтобы мирная и рассеянная вещевичка вдруг перешла к рукоприкладству, он попросту не мог. То есть мог, но должно было случиться нечто совершенно из ряда вон. Однако поручик был пока слишком хорошего мнения о служащих уголовного сыска и полагал, что в подобном случае за честь девушки вступился бы кто-то ещё.

Ведь вступился бы, да?..

— Да как обычно, гадости говорил, ничего больше, — со смешком успокоил его Василий. — Сказать по правде, никто и чухнуться не успел, как Аэлита сама его на место поставила. Твоё благотворное влияние.

— Да уж, — страдальчески покривился Титов, пятернёй взъерошив волосы. — Как бы только это боком не вышло.

Он четверть часа убеждал Чиркова, что никакой беды с Аэлитой не случится и она под присмотром, а стоило отвернуться — так «благотворное влияние» из всех щелей полезло!

— Да перестань, на Аэлиту Валентинов жаловаться не пойдёт, — отмахнулся Федорин, легко проследив ход мыслей петроградца. — Она же нашему полицмейстеру родня, побоится.

— Мне бы твою уверенность, — вздохнул Натан. — Ладно, время покажет. Идёмте, Брамс, нас в Охранке ждут.

Пока шли по коридорам, задумчивая Аэлита передала поручику слова Элеоноры и выданные ею документы.

— Натан Ильич, мне не стоило этого делать, да?

— Делать что? — уточнил Титов.

— Ну, Валентинова бить. Он конечно гадости говорил, ему одежда моя не понравилась, но я не знаю, почему вдруг решилась… Обыкновенно бы и внимания не обратила.

— Не знаю, — вздохнул Натан. — Я не сомневаюсь, что он это заслужил и вы были правы. Да по Валентинову давно батоги плачут, и я, признаться, не понимаю, отчего его все терпят. Родня у него, что ли, высоко сидит?.. Но мне не нравится, какие последствия подобное может иметь. Если он решит нажаловаться Чиркову, объясниться с вашей семьёй станет еще труднее. Впрочем, не берите в голову, всё уладится. Чай, не семнадцатый век на дворе, и мы, слава Богу, не в Εвропе, чтобы вас силком в доме запирали.

— Спасибо, — тихо проговорила Аэлита, искоса глянув на мужчину. Пару мгновений помолчала, а потом задумчиво продолжила: — Зато я, кажется, поняла, почему вы его тогда ударили.

— И почему же?

— Ну… мне довольно трудно подбирать ответные слова, если кто-то хамит, поэтому я обычно стараюсь пропускать это мимо. Хотя всё равно обидно, что кто-то говорит гадости, но ты ничем ответить не можешь. А тут раз — и он вдруг замолчал. Просто волшебство какое-то!

Натан негромко засмеялся, качнув головой.

— Интересный взгляд на проблему. Но вы, надеюсь, не станете теперь всем налево и направо раздавать оплеухи? Это всё же не лучшее решение, на крайний случай. А то мне останется лишь сгореть от стыда за дурное влияние на вас.

— Наверное, не стану, — рассеянно отозвалась Брамс. — Но вы не ответили, я угадала?

— Отчасти. С одной стороны, да, это способ заставить замолчать. А с другой — подобные люди просто не понимают слов.

— А что он всё же тогда не так сказал? Ведь правда, в войне участвовали не только мы, но и союзники.

— Дело не в факте, дело в отношении к нему, — вздохнул Натан, поморщившись. — Нехорошо принижать роль союзников в войне, немецкий народ тоже очень многое совершил для прекращения экспансии саксов, не говоря уже о том, что война шла на их земле. Но принижать роль собственной страны и солдат куда гаже и гнуснее. Наши союзники чествуют своих героев в день памяти, мы — своих, это нормально. А вот такие вот… либералы, они не то что не патриоты, они антоним этого понятия. Как говорил один писатель, они словно дети, бьющие и поносящие свою мать, которые радуются всем её неудачам. Отрава, гнусь ещё большая, чем преступники. Потому что вреда от них масса, а закон в этом случае бессилен. Те, кто чернит свою родину за деньги, понятны и менее омерзительны — это просто шваль, для которых нет ничего святого, и странно ожидать от подобных благородства. Но нет хуже тех, кто действуют по убеждению, по собственному почину. Это какое-то уродство, душевная болезнь, настоящий садизм — находить удовольствие в чьих-то бедах, смаковать трагедии, измываться над чужим подвигом, — жарко, уверенно проговорил он. Потом поморщился и вздохнул. — Извините, я, должно быть, увлёкся. Просто каждый раз подобное выводит из себя. Обыкновенно удаётся сдерживаться, но тут… Право слово, чувство такое, будто Валентинов этот намеренно злит окружающих и радуется, если удаётся попасть в цель.

— Ничего страшного, — проговорила Аэлита. — Это… интересно. Коленька вот приедет в отпуск из полка, вы с ним точно подружитесь.

— Полагаю, да. Вот вы, кстати, сказали про сложность с поиском остроумного ответа, и мне вспомнилась наша первая встреча, — заметил он, желая перевести разговор на менее щекотливую тему. — Про дрын было весьма остроумно, хотя и нарочито, так что вы себя недооцениваете.

— Ну если совсем честно, это не я придумала, — смущённо созналась Брамс. — Это у нас в любительском театре при Университете пьеску ставили детективную, «Уездный город» называлась, кто-то из студентов сочинил.

— И хорошая пьеса? — со смешком полюбопытствовал Титов.

— Мне понравилось, — смущённо отозвалась Аэлита, не вдаваясь в подробности. На самом деле, пьесу ругали за вот эту самую нарочитость, но говорить о том девушка не желала, ей энергичная приключенческая история пришлась весьма по душе.

К её счастью, времени на праздные разговоры уже не оставалось: они добрались.

Охранка квартировала неподалёку, в небольшом, классического стиля особнячке радостного лимонно-жёлтого цвета.

Номинально Охранное отделение являлось частью полицейского Департамента, но фактически стояло особняком и начальнику его не подчинялось, было как бы наравне, или даже чуть выше, поскольку при необходимости имело право отдавать приказы полицмейстерам. Губернскими представительствами Охранки верховодил сидящий в Петрограде начальник всего Охранного отделения, который одновременно являлся заместителем министра внутренних дел по политической безопасности. В случае разногласий высокопоставленных полицейских чиновников — полицмейстера и начальника Охранки — мог рассудить губернатор на месте или, в крайнем случае, сам министр. Впрочем, ничего о подобных грандиозных скандалах Титов не слышал и с трудом представлял, какая катастрофа должна была разразиться на месте, чтобы начальник Охранки взял на себя командование всей полицией.

Бобров Михаил Павлович оказался невысоким, плотным, лысым типом с пышными усами и круглыми совиными глазами за тонкими стёклами очков. Собранный, твёрдый, с тяжёлым взглядом и какой-то весь холодный, гладкий, словно вырезанный из камня. Кабинет очень ему подходил: строгие белые стены, низкий массивный стол из тёмного дерева, такие же шкафы — основательные, надёжные, без украшений. Окна выходили на север, и из-за облачной погоды здесь царил полумрак, да вдобавок плотные коричневые шторы были задёрнуты. На столе, в окружении сразу трёх телефонных аппаратов, горела неяркая лампа. Похоже, подобно сове, на которую походил наружностью, Бобров недолюбливал яркий свет.

— Титов и Брамс, стало быть? — задумчиво проговорил хозяин кабинета.

Аэлите под пристальным, но очень спокойным и невыразительным взглядом светло-коричневых, почти жёлтых глаз сделалось не по себе, и она не только не стала отвечать, но придвинулась к поручику так, что это сделалось уже почти неприлично, и с трудом подавила порыв спрятаться за его спиной. Однако в следующее мгновение рассердилась на себя, отстранилась от спутника, расправила плечи и чуть задрала нос. Никакого отклика в начальнике Охранки подобный манёвр не нашёл, тот оставался невозмутимо-равнодушным.