Потом показывает дед свою рушницу и говорит:

— Тут такая мушка, что стоит только нацелиться — и попадешь. Давай, — говорит, — поменяемся.

А наверху над камышами летел чирок. Дед нацелился, бахнул, он и упал.

— Хороша рушница, — говорит Семен, — а моя-то еще лучше. Я, — говорит, — не только зверя убил.

А дед опять и говорит:

— Ну, раз не хочешь меняться, то дарю я тебе эту рушницу за то, что ты убил сатану. И будешь ты, — говорит, знатным лыцарем, будешь побеждать неприятеля. И будешь ты, — говорит, — как месяц меняться: когда будет месяц на ущербе — и ты состаришься, взойдет молодик — станешь и ты молодым. Возвращайся же, сыне, к кошевому.

Сказал это дед и бог весть куда делся, не простой, видно, был человек, а святой апостол. Помолился Семен и пошел к кошевому. Пришел — да прямо в курень. А кошевой только что умылся, утирается, молитву творит. Семен на колени.

— Ну что, — говорит, — нечестивец, явился?

— Не возлагай, — говорит, — тато, на меня великого гнева, это я спалил твой курень.

— Счастье твое, — говорит, — что не поймала тебя погоня, заколола б.

Потом кошевой и говорит:

— А за то, что спалил ты курень, зовись ты, нечестивец, Палием.

Стал он ходить в походы, стал такой сильный, что никто его не одолеет. Бывало, как воюют, казаки, то где Палий — там и удача. Выбрали его казацким начальником в Сечи, кошевым, значит. Вот приехал шведский король к проклятому Мазепе, и давай они пить-гулять; пили-гуляли, а потом и кликнули к себе Семена Палия. Король и говорит:

— Погуляем, братцы, да возьмемся бить русских начисто.

— Не дождешься того! — говорит Семен Палий.

Как вскочит тут король, как вскочит проклятый Мазепа, да к Семену Палию.

— Хватайте его, вяжите, слуги, такого-сякого!

Взяли Семена Палия, в кандалы заковали руки и ноги, и в темницу замуровали. И долго же он там просидел, не евши, не пивши, — двадцать лет. А через двадцать лет пошел швед войной на царя Петра, пошел с ним и проклятый Мазепа. Стали под Полтавою. У царя сила войска великая, а у шведа и проклятого Мазепы еще больше. Стал швед нажимать на русских, а Петр и говорит:

— Дай мне, швед, хоть немного передохнуть.

Тот дал. Петр пошел в свой стан и спрашивает:

— А нету ли, братцы, среди вас богатыря или вещуна какого?

Вызвался хлопец шестнадцати лет и говорит:

— Я бы помог, да еще лета у меня не вышли, а вот есть, — говорит, замурованный в темнице Семен Палий, тот шведа побьет.

Послал царь за Палием. Отмуровали его, глянули, а у него борода и коса по колени, усы — аж по самый пояс. Сорочка, штаны на нем опали, страшно и глянуть. Надели на него одежду, подвели коня. А Семен Палий что ни сядет — так конь по колена и вгрузнет. Сколько ни подводили — ни один конь не выдержал. Привели тогда коня царского. Он сел и поехал. Приезжает к царю. Усадил его царь за дубовый стол, потчует и правду спрашивает.

— Что, — говорит, — Семен Палий, одолеем шведа?

— Одолеем, — говорит, — дай только три дня отдохнуть, хлеба святого поесть.

А была у шведа знахарка-баба. Глянула она на Петрово войско и говорит:

— Ой, что за напасть нам будет великая! Вели, — говорит королю, — скорей коней ковать и давайте бежать!

Пока швед коней подковал — вот и Семен Палий уже отдохнул. Надел он дорогую одежду, сел на коня и двинулся с войском на шведа.

Долго ли бился он там или нет, — а выбежал на курган и царя спрашивает:

— Видишь шведа?

— Вижу, — говорит, — через гору подался.

Выбежал тогда Палий на кряж и опять спрашивает:

— А теперь видишь?

— Вижу, — говорит, — друг друга саблями рубят.

— А короля видишь?

— Побежал, — говорит, — король степями, а за ним проклятый Мазепа, так пыль и поднялась.

Как помог Палий одолеть шведа, Петр и говорит:

— Ну, Семен Палий, теперь дам я тебе денег, сколько угодно, дам тебе и панские земли.

— Нет, — говорит Палий, — не надо мне. ни денег, ни панских земель, дай мне только милую Украину, за которую я двадцать лет страдал, больше я у тебя не прошу ничего.

Дал Петр Палию Украину, и стал Палий ворогов выживать. А как вывел всех, то и сам бог весть куда делся. Он, говорят, и теперь где-то живой, и, как велел ему господь, меняется он, словно месяц: то стареет, то молодеет.

Приедут, бывало, запорожцы из Сечи в Киев, человек десять, двадцать, да и начнут гулять. Вот понакупят бочек с дегтем, да и разольют их по базару. Понакупят сколько есть горшков на базаре и поразбивают их на черепки, накупят сколько найдется возов рыбы, да и поразбросают ее по всему городу: «Кушайте, мол, люди добрые!»

А потом на коней садятся, шапки на них оксамитные, червонные, а жупаны то синие, то красные, штаны такие, что и гривну бы дал, чтобы только полюбоваться. Музыканты играют, а они, взявшись в боки, и идут мимо бурсы, такие гетманы, что ну!.. Вот бурсаки, бывало, и выйдут за ворота, глазеют на них, да и плачут. А на другое лето глядь — половина бурсы на Сечи и окажется!

А уж какой запорожец доживет до глубокой старости, то и просит выделить ему деньги из кружки, а как выделят, то и придется на него пай тысяч в пять.

Вот набьет он черес[31] червонцами, захватит с собой приятелей — душ тридцать или сорок — и идет в Киев с миром прощаться. Вот уж тут и гуляют они недели две, такой пир зададут, что весь Киев сходится на них поглядеть: «запорожец, запорожец с миром прощается!» И вот как идут, бывало, по улице, то весь народ у ворот. А они одеты-то как… словно мак в огороде!

Кони под ними словно орлы, так и играют, а золото и серебро в очах на солнце так сверкает, что и взглянуть невозможно. Тут и бандуры, тут и гусли, тут и песни, и пляски, и всякие выкрутасы! Вот так-то запорожец с миром прощается!

А погулявши этак недели две и наудивлявши весь Киев, идут затем в Межигорский монастырь, Кто идет, а кто с тем самым, что прощается, до самого монастыря танцует.

Седой, как голубь седой, в дорогих кармазинах, отплясывает, идучи впереди, запорожец. А за ним народу, народу!.. Словно в день светлого воскресенья возле куличей или на Иордани на льду. И за его счет всех поят, все танцуют, веселятся, аж земля гудит!

А уж как подойдут к самому монастырю, то и стучит запорожец в ворота.

А там спрашивают:

— Кто такой?

— Запорожец.

— Чего?

— Спасаться.

Открываются ворота, он входит туда один, а товарыство с народом и музыкантами остается за воротами. А он только войдет в монастырь, сразу же черес с себя и отдает на церковь, жупаны кармазиновые с себя, а надевает иноческую власяницу, да и начинает спасаться.

Сказывают старые люди, что некогда, в стародавнюю старину, сошлось два богатыря, один стал по левую сторону Днепра, а другой по эту, да и кричат один другому через Днепр; один говорит:

— Уступи мне место, я поселюсь здесь со своим народом!

— Нет, — говорит другой, — я заселю этот край, а ты убирайся отсюда.

Тогда богатырь с правого берега и говорит:

— Коли так, то давай лучше силой померяемся, кто кого одолеет, того и земля будет.

— Давай, — говорит богатырь с левого берега.

Взяли они, отковырнули со скал камни равного весу, стали на горе над Днепром, один с той стороны, а этот с этой, и давай кидать. Как минул богатырь с левой стороны камень, он и упал у этого берега в воду, недалече от Стрельчей скалы. Тогда с правой стороны богатырь как кинул свой камень, он так и залетел на ту сторону, на сухой берег. Тогда богатырь с левой стороны и кричит:

— Ну, коли так, пойду я дальше, а ты заселяй землю. — И пошел богатырь дальше, а этот поселил свой народ и на этой и на той стороне. И остался на том камне, что с левой стороны, и до сей поры след как раз на том самом месте, где богатырь брался руками, — так руки и видать, и пальцы, и ладони.