Письмо дочери полковника С. В. Задохлина

Письмо, написанное Л. С. Задохлиной непосредственно после дней выдачи — 31 июля 1945 года, было опубликовано в американском издании «Великого Предательства» в виде выдержек. Располагая ныне дневниками генерала Науменко, мы имеем возможность привести это письмо практически полностью.

Из него, как и из письма сотнику Шпаренго, можно узнать об отношении казаков к приказу № 12.

<…> Когда сегодня появился у нас И. К. Зубенко (Иван Константинович Зубенко, казак станицы Бейсугской Кубанского Войска. — П. С.) и сказал от кого он, то колени у меня так тряслись, что я даже не могла стоять на ногах, а потом все мы плакали и плакали. Это первый солнечный луч за все темное и тяжелое время.

Если бы Вы знали, Вячеслав Григорьевич, сколько горя, сколько ужаса мы все пережили за это время!

Но начну сначала, чтобы Вам была ясна картина всего случившегося в нашем несчастном Казачьем Стане.

Когда мы прибыли в Италию, то впервые за 25 лет почувствовали, что мы в станице, в своей среде. Конечно, все это было чисто внешнее, то есть кругом папахи, казачья речь, заря с трубачами и пением «Ой Кубань, ты наша Родина…» А внутри все гнило, из рук вон плохо, в смысле организации и управления.

Вы помните, Вячеслав Григорьевич, что папа был болен, таким мы его привезли в Италию и положили в госпиталь в Толмеццо, а сами отправились в Коваццо, в расположение кубанских станиц. Лично к нам отнеслись еще кое-как, по-хорошему, то есть дали комнату, а то другие жили много хуже, но это понятно — стечение народа было огромное, а разместиться негде.

Интриги были ужасные, хороших людей затирали, а сомнительным типам и выскочкам была открыта широкая дорога. Еще принимали людей ограниченных или забитых, которыми могли двигать по своему усмотрению…

Попасть к Ксении Петровне (жена полковника В. И. Лукьяненко, Кубанского окружного атамана в Казачьем Стане. — П. С.) было труднее, чем в свое время к мадам Бабьи (С. И. Бабьи — жена последнего Кубанского Наказного атамана генерала М. П. Бабыча, зверски убитого большевиками в 1918 г. — П. С.) — надо бьио пройти несколько ординарцев, а особенно нашему брату-эмигранту. Правда, я не могу сказать этого о себе. Ко мне лично она относилась хорошо. Но, все это, вместе взятое, отвратительно. Поклонение перед Домановым выдвигали всюду и во всем донцов, бесконечные гимны деду Краснову, подхалимство, мародерство, полное отсутствие дисциплины, бесконечное хамство, шпионство и разные С1 (отделы безопасности. — П. С.) создавали жуткую картину и конечно вели к пропасти.

И в конце концов ужасная и печальная история с Вашим обращением к казакам (о вхождении Кубанского Войска в ВС КОНР под командованием генерал-лейтенанта Власова. В конце концов, Доманов, в апреле 1945 года, был вынужден отдать приказ о подчинении частей Казачьего Стана генералу Власову. — П. С.) и ответом на него.

Вам, наверное, известно это письмо, которое подписали Бедаков, Соламахин, Есаулов, Тихоцкий и Лукьяненко — мнимая Кубанская Старшина.

Казаки на это ответили бунтом, требовали возвращения на место Вашего портрета, который был снят.

Казаки вели себя отлично и, как один, были за Вас, с трогательным беспокойством ожидали, что Вы приедете и разгоните всю эту компанию — не только кубанцы, но и донцы, и терцы, все, как один.

Мы все это время были в оппозиции.

Отец только что вернулся из госпиталя, и к нему все время приходили казаки жаловаться и советоваться, писали Вам письма, которые, не знаю, получили ли Вы. (Примечание В. Г. Науменко: не получил ни одного, потому что штаб Доманова принимал все меры для того, чтобы не допустить общения казаков со мной. — П. С).

А потом… наступили дни отхода нашего из Италии. Это был ужас, который когда-нибудь войдет в летопись.

Верхи, конечно, удрали первыми и выехали лошадники, а все остальные тянулись пешком, бросая свои вещи.

Было ужасно, люди доходили до полного отчаяния, боясь отстать. Я и Наташа весь перевал и всю дорогу, почти 100 километров, сделали пешком, бросив все свои вещи. Мама и папа тоже много шли, вдобавок папа еще больной, и так тысячи людей…

Придя в Австрию, под Лиенц, расположились лагерем.

… Занялись переформированием полков и организацией новых, настала какая-то вакханалия. Без конца приезжал Тихоцкий, держал какие-то речи, производились генералы, никто этих новых генералов не уважал, и казаки смеялись.

Какое-то недопустимое легкомыслие чувствовалось во всем. Андрей Григорьевич Шкуро вел себя очень достойно и выдержанно, но его никуда не допускали и даже деда Краснова поместили в какую-то квартирку и забыли. Первым ударом был арест Андрея Григорьевича 26 мая…

28-го собрали офицеров, как бы на совещание. Отец накануне вернулся из госпиталя, так как после перехода повторилось воспаление легких. Мы уговаривали его не ехать, но он, как всегда исполнительный, ответил, что раз приказано ехать всем офицерам, должен ехать и он.

Их погрузили на автомобили и вывезли в неизвестном направлении. Потом еще три дня приезжали за оставшимися офицерами. Мало, кто остался. Вывезли около двух тысяч человек. Забирали отовсюду — из станиц и полков. Как потом мы узнали, они были привезены в городок Шпиталь, а потом след потерялся.

Слухов масса. У меня волосы шевелятся на голове при мысли, что они могут быть отосланы в советы. Здесь все обвиняют Доманова, что он предал казаков, по недомыслию или намеренно — Бог его знает.

Первого июня нас насильственным путем отправляли в советы. Что мы пережили, Вам, наверное, известно. Многие из нас до сих пор носят следы этой погрузки, в том числе и мама. Спасло нас то, что 2 июня пришло распоряжение выделить старых эмигрантов, мы остались, многие разбежались горам, многих увезли.

Также вывозили и полки, и они также разбегались.

Сейчас здесь югославенский лагерь. Русских тысяча с лишним человек (из бывшего Стана), а остальные словенцы.

Под Клагенфуртом находится корпус во главе с Рогожиным (Русский Корпус. — П. С), он тоже наводит справки о наших офицерах.

Вячеслав Григорьевич! Мы Вас очень просим взять нас к себе, мы только и успокоимся, когда будем где-нибудь около Вас, а с нами и многие другие.

Если бы Вы видели, как сегодня все плакали от радости, что Вы нашлись и думаете о нас. У всех одна мысль к Вам, к своему «батьке».

Прошу Вас очень о наших офицерах. Только Вы их можете выручить, как уже много раз выручали. Да поможет Вам Господь Бог! Бедный мой Папа!

Л. Задохлина

Пометка Науменко: бедные, бедные казаки и казачки. Страшная беда постигла их! Знаю и верю, что ждут они помощи от меня. Но я сам в таком бесправном положении (в лагере в Кемптене. — П. С), что сделать ничего не могу.

Думал, что удастся собрать их где-нибудь в Америке или Австралии на земле, но удастся ли это, теперь сказать трудно.

Александр Николаевич Шпаренго — сотник Кубанского Войска в Казачьем Стане, чьи воспоминания помещены в первой части книги; один из первых офицеров, которому удалось выпрыгнуть на ходу из английской машины по дороге из Лиенца в Шпиталь и таким образом избежать выдачи. В эмиграции, в своем письме к генералу Науменко от 10 февраля 1956 года он просит его ответить на ряд вопросов, непосредственно касающихся событий казачьей истории Второй мировой войны и их главных лиц.

В. Г. Науменко — А. Н. Шпаренго. 15 февраля 1956 года.

<…> Вы сообщили мне очень интересные сведения о себе, а именно то, что Вы были вывезены из Лиенца и по пути выпрыгнули.

Я слышал о таких случаях, но впервые встречаю человека, который сделал такой смелый шаг. Это интересно не только для меня, но и для других казаков, а для собираемых мной материалов о трагедии казачества — дополнение, иллюстрирующее русскую поговорку «Смелым Бог владеет».