Взяв хоругви и иконы, о которых упоминалось выше, сын о. А. и их одностаничник направились в сторону лагеря, а я, воодушевленный такими важными известиями, пошел к семье.

К моменту моего возвращения большей половины казаков уже там не оказалось. Очевидно, заметив почти полное отсутствие охраны, многие из них ушли в горы, а некоторым удалось пробраться в лагерь.

Рассказав семье и знакомым все то, что мне удалось узнать, я решил сейчас же идти с семьей в лагерь, выдав себя за старых эмигрантов. Для этого у нас были весьма ненадежные основания. В период эвакуации с Кубанского предмостного укрепления мне с семьей с ноября 1943 года временно пришлось жить в Одессе, которая, как и вся Одесская область, была в то время присоединена к Румынии и входила в состав губернаторства Трансистрии. Тогда мною и женой были получены в румынской сигуранце, то есть полиции, письменные разрешения на право жительства в этой области, написанные по-румынски, на них стояла печать, в круге которой обозначено было по-румынски «политическая полиция», а в центре красовалась королевская корона с крестом наверху. К сожалению, в тексте этих разрешений стояло злополучное слово — Одесса, которое и могло нас выдать. Приходилось надеяться на помощь Божию и на неосведомлённость рядовых репатриаторов.

Взяв рюкзаки за плечи, а румынские документы в руки, я, жена и дети направились к находившемуся вблизи танку. Один танкист был в машине, а другой возле. Подойдя к последнему, я показал ему наши документы и сказал по-немецки, что мы идем в лагерь. Мой расчет был таков: текста документов он прочесть не сможет, а печать с короною невольно обратит его внимание. Так и оказалось: глянув на то место печати, где было обозначено «политическая полиция», он спросил:

— Полиш?

Я с радостью ему ответил по-немецки:

— Да! Полиш.

Танкист разрешил нам следовать в лагерь. При этом он порекомендовал идти не через лес, а по берегу Дравы, где как-то и не было часовых.

Молясь в душе Богу, мы быстро пошли в указанном направлении. Никогда в жизни я не испытывал такой радости, как в то время. Ведь мы, безусловно, были обречены на явную, мучительную смерть.

Пройдя беспрепятственно по дамбе вдоль Дравы, а затем через мост, мы вошли в лагерный двор, где оказалось уже довольно много людей. Встречные смотрели на нас с удивлением и сочувствием.

… Утром 4 июня все обитатели лагеря, в том числе и я с семьей, пришли к окошку открытого в этот день офиса для регистрации. На этот раз у меня было в руках письменное подтверждение двух старых эмигрантов о том, что я с семьей известен им еще по Югославии.

Часов в десять утра, когда мы проходили регистрацию, со стороны станции Дользах были слышны гудки поезда, отходившего с последними из остававшихся на поляне.

В заключение считаю необходимым упомянуть о судьбе тех казаков, которые ушли в горы.

Несмотря на то что в дни насильственной репатриации всякое передвижение по долине и горам контролировалось английскими солдатами и самолетами, некоторой части казаков — более счастливой удалось через перевалы, покрытые снегом, пробраться в американскую зону Австрии — к Зальцбургу, где одни из них устроились в лагере, другие на работы.

Те, кто пробирался через перевалы, тоже покрытые снегом, по направлению Италии, в большинстве случаев были схвачены англичанами на другой стороне хребта, у выхода из ущелья, выходящего к долине, а потом отправлены в так называемый советский лагерь, охраняемый англичанами, находившийся километрах в семи от Лиенца. Оттуда многим из казаков удалось бежать. Кто не рискнул или не смог это сделать, были выданы советчикам. А те, кто были привезены в этот лагерь после критических дней репатриации, пробыв в нем до октября 1945 года, в результате ликвидации лагеря оказались на свободе.

Оставшиеся возле Лиенца в горах, поднявшись к перевалу, отсиживались в зарослях месяц и дольше, питаясь мясом убитых ими лошадей или же тем, что им удавалось зарабатывать или выпросить у крестьян.

К сожалению, имели место случаи, когда последние выдавали [беглецов] англичанам или вновь организованной австрийской полиции.

К осени, скрывавшиеся в горах, узнав, что главная опасность миновала, спустились к Лиенцу и устроились на работы.

27 мая 1953 года. Кубанец

Существовало мнение, что большинство юнкеров военного училища в Казачьем Стане своевременно ушли в горы и избежали выдачи. Тщательной проверкой выяснено, что это не так. На 1970 год установлено лишь 26 фамилий юнкеров, которым удалось спастись. По свидетельству бывшего юнкера, данные которого о судьбе училища здесь приводятся, выдача училища произведена на 90 процентов.

<…> Дня за два, а может быть и накануне выдачи офицеров, к нам в училище прибыл Походный атаман Доманов. Это было уже после сдачи оружия офицерами, так как телохранитель атамана, который всегда имел при себе автомат, был на этот раз без оружия, во всяком случае, видимого. Генерал Доманов выступил с речью перед строем дивизиона юнкеров, учебной и нестроевой команд. Он говорил довольно долго, но не особенно складно — видимо, волнуясь.

Запомнился его призыв сохранять, как и до сего времени, строгую дисциплину. Он сказал, что нас, казаков, обвиняют в бандитизме и стремятся выставить с самой худшей стороны. Кто давал нам такую нелестную аттестацию, атаман не сказал, но повод для тревоги у него, несомненно, был.

Незадолго до приезда Доманова, прошел слух, что нас переводят на гражданское положение и, как бы в подтверждение этому, сотенный писарь, по приказу свыше, стал составлять списки юнкеров, где, помимо обычных вопросов, был вопрос о гражданской специальности.

Как теперь видно, это был ловкий маневр англичан, дающий им необходимые данные для репатриации, а с другой стороны — тонкий психологический шаг по отношению к жертве, так как включение в анкету вопроса о цивильной специальности, в связи с пущенным слухом о переходе на гражданское положение, давало людям надежду, что выдачи не может быть.

Вышесказанное, а также улучшение питания, раздача нового обмундирования, посещение училища каким-то высшим английским офицером с усами, в черном берете, который все время улыбался и выражал удовольствие видом и выправкой юнкеров, произвели на нас обнадеживающее впечатление. Поползли слухи, что нас хотят использовать где-то в колониях.

Но после отъезда офицеров и заявления англичан о репатриации, настроение резко упало. Те из юнкеров, кто имели родственников, постепенно уходили в станицы, оттуда почти все и были вывезены. Небольшая часть ушла в горы, и из этой группы наибольшее число спаслось. Остальные, решив сопротивляться до конца, мужественно остались в Амлахе, где стояло училище и откуда ходили в Пеггец на общее моление 1 июня, где многие были схвачены, а один или два убиты.

Дальше пишу со слов юнкера Н. Автор этой статьи ушел в одну из станиц к своему отцу, а затем вместе с отцом — в горы.

После возвращения из лагеря Пеггец было объявлено, что завтра, 2 июня, будет отправка училища. Не спали почти всю ночь. Спорили. Некоторые решили уйти в горы и той же ночью стали постепенно расходиться. Н. тоже решил под утро уйти вместе со своим другом, но последний проспал и разбудил Н., когда уже было поздно, так как начало светать.

Остатки юнкеров училища, нестроевой команды и оркестра построились на плацу перед церковью. Н. же спрятался в сено в том крестьянском сарае, где помещался наш взвод, и через щель в дощатой стене наблюдал картину выдачи.

Всех собравшихся было не больше сотни. Картина выдачи и тут повторилась: в село въехали машины и танкетки, а на предложение садиться в машины последовал отказ. Тогда приступили к посадке насильно. Но и это не сломило духа юнкеров — они крепко держались. Особенно мужественно вел себя наш взводный портупей-юнкер А., донец станицы Боковской, к которому из станицы прибыли престарелые родители и разделили с ним его участь.