Между прочим, оказывается ограбленным был не только я, но и все остальные офицеры. Главным объектом посягательства оказались ручные часы. На нашу жалобу майор распорядился о немедленном возвращении всего разграбленного. Через полчаса один из сержантов принес в картонке кучу всевозможных часов. Все, у кого были взяты часы, бросились их искать, но сейчас же разочарованными отпрянули: все принесенные часы оказались никуда негодным хламом. Откуда они могли набрать такую массу разбитых часов, догадаться трудно.
Как только стемнело, лагерь был мгновенно освещен такими сильными лучами прожектора, что оставаться во дворе сделалось положительно невозможным — яркий, невыносимый свет буквально ослеплял. Все бросились в палатки, куда свет проникнуть не мог.
Кое-как устроившись на голой земле, мы долго не могли уснуть и только к рассвету забылись тревожным сном.
В 6 часов утра мы были разбужены английским сержантом, который, угрожая бывшей у него в руках увесистой дубиной, предложил немедленно вставать и приготовиться к отъезду. На наш вопрос куда, сержант ответил — не знаю!
Тогда мы попросили сержанта передать майору, что до тех пор, пока нам не объявят о месте направления, мы с места не сдвинемся.
Через некоторое время прибыл майор, который отозвался незнанием, как и сержант, и настаивал, не считаясь с нашим протестом, на немедленном выполнении приказа.
Начались пререкания: каждая сторона не была склонна к уступкам. Наконец майор ушел якобы узнать об этом в штабе дивизии. Возвратившись, он сообщил, что нас решено депортировать, то есть отправить в Советский Союз.
Нужно было видеть, какую бурю вызвало это его сообщение. Шум, крики, протестующие возгласы: «Не поедем, лучше расстреляйте…»
Майору не давали говорить. Отчаявшись установить порядок, майор удалился и возвратился с английским генералом, видимо, начальником штаба 34-й стрелковой дивизии. Убеждения и доводы генерала встретили такое же отношение, как и обращения майора. Ни доводы, ни угрозы расстрелом как бунтовщиков не возымели никакого действия. Все 190 человек были единодушны и предпочитали расстрел англичанами отправке в сталинский застенок. Генерал пытался заверить нас, что ему известно решение советского правительства о широкой амнистии всем своим политическим противникам — выходцам из Советского Союза. Так как среди нашей группы большинство были ранее советскими подданными, изучившими обещания коммунизма на собственном горьком опыте, убеждения генерала не достигли своей цели и казались просто смехотворными.
Наконец, генерал решил прибегнуть к методу психологически-устрашающего воздействия. Среди дебатов о гуманизме советской власти он круто меняет, тему и громко командует: «Кто желает подвергнуться немедленному расстрелу, становитесь по левую сторону, остальные направо».
Наступило замешательство, вызванное переходом направо дивизионного священника о. А., за которым, после некоторого колебания, последовало человек 130, остальные стали налево.
Мой близкий друг еще по колчаковскому фронту — есаул Богуш, лучший офицер доблестной Боткинской дивизии, которой командовал известный своей храбростью генерал Молчанов, под влиянием какого-то морального шока, присоединился к 130-ти. Затем он быстро подбежал к нашей группе и начал горячо убеждать нас присоединиться к группе, решившей подчиниться требованию генерала.
— Господа, — взывал Богуш, — поедем, докажем большевикам, что мы, казачьи офицеры, не боимся смерти!
В ответ из нашей группы раздались гневные крики:
— Вон, вон!..
Я же, густо покраснев от стыда за своего друга, круто повернулся к нему спиной, не сказав ему ни одного слова упрека, ибо как мы, так и они, шли на верную смерть.
После того как 130 человек уселись в грузовики, [мы], попрощавшись друг с другом и подойдя под благословение к нашему старшему священнику протоиерею о. Федору Власенко (донскому казаку), выстроились в одну шеренгу и застыли в ожидании расстрела. О. Федор внес предложение встретить смерть в сидячем положении, так как тогда вероятность попадания будет вернее, чем в положении стоя.
Появилась группа английских стрелков под командою офицера. Выстраиваются против нас. Проделывают почти весь ритуал команды, даваемой во время расстрела. Автоматы направлены против нас. Еще миг и прощай жизнь!
Переживания, связанные с приближением насильственной смерти для меня не были новы, так как еще в 1918 году я был выводим ЧК семь раз на расстрел. Как будто бы подобное положение должно войти в привычку. На самом же деле было далеко не так: каждый случай не терял характера новизны, каждый раз вся прошлая жизнь мгновенно пробегала пред глазами, каждый раз терялось восприятие внешнего мира, казавшегося в то время фантасмагорией, чем-то искусственным и нереальным.
Мельком окинул взором шеренгу смертников. Все обреченные, без исключения, держались твердо. Брови насупленные, лица бледные, но холодные и решительные. Майор Островский стоит, обнявшись со своим вестовым. На лице его блуждает презрительная улыбка. О. Георгий Трунов, священник, бывший офицер, стоит прислонившись к своей семнадцатилетней дочурке Жене, не пожелавшей, подобно остальным сестрам милосердия, воспользоваться предложением английского генерала выйти из строя смертников и переехать в другой лагерь на службу в английский Красный Крест. Лишь сестры милосердия — мать и дочь Реуцкие — по совету майора Островского согласились на предложение генерала для того, чтобы потом они могли рассказать другим о последних минутах казаков.
Никто из нас не сомневался в приближении конца. Вдруг из английского штаба сломя голову бежит к месту расстрела посыльный и что-то передает офицеру, руководившему церемонией расстрела. Офицер уводит свой взвод. Вздох облегчения вырвался из груди смертников. Но радость была не долгой. Подкатывает огнемет и становится против нас на расстоянии примерно двадцать шагов. Мы буквально онемели. Первый огневой поток перелетает через головы и падает недалеко от нас, испепелив на месте падения траву и деревья. Зрелище ужасное!.. Обер-лейтенант Попов, эмигрант из Загреба, с нечеловеческим криком падает на землю в припадке моментального умопомешательства. Его быстро убирают. Выстрелив еще три раза по такому же методу, как и в первый раз, англичане ушли.
Через минуту снова появляется генерал и говорит:
— Я раздумал вас расстреливать. Я отдал приказание немедленно связать вас и в связанном виде отправить в Советский Союз.
Мы были поражены как громом. Приготовившись к смерти от руки англичан, мы этим доказали, что для нас отправка в СССР сильнее смерти. Не успел генерал сообщить нам об этом новом своем решении, как появилась группа английских солдат с палками, чтобы нас окружить и силой связать. Одновременно ехали три грузовика, наполненных веревками, вожжами и электрическими проводами.
Майор Островский, взбешенный готовившимся чудовищным насилием, выступил из строя и начал осыпать генерала отборными ругательствами, вплоть до русского мата, обвиняя англичан в торговле людьми, в вероломной английской политике, в традиционном загребании жара чужими руками, в превышении в их политике начала коммерческого расчета над требованием элементарной человеческой морали и т. д.
Стоявший рядом с генералом хорват-переводчик переводил ему дословно, сказанное Островским. Лицо генерала покрылось красными пятнами, на углах рта появилась пена.
— Расстрелять! — в бешенстве крикнул он.
Несколько дюжих солдат подбежали к Островскому, втолкнули его в близстоявший автомобиль и увезли в лес на расстрел, согласно полученному приказанию. Так как дальнейшее сопротивление было невозможным и бесполезным, я, ища выхода из создавшегося положения, внес следующее предложение:
— Господа! Как видите, мы лишены физической возможности помешать англичанам осуществить генеральский приказ. Раз нас свяжут, то вне всякого сомнения, что все мы, без всякой надежды на спасение, попадем в руки НКВД. Предлагаю, без сопротивления сесть в грузовики с тем, чтобы попытаться дорогой бежать. Кому же это не удастся, воспользоваться цианистым калием, который имеется почти у каждого из вас.
