— Сочувствую. И по поводу отца тоже.

Я фыркаю.

— Мой отец — не тот человек, о котором стоит грустить. Все нормально.

— Минорные ноты в твоем голосе кричат об обратном, — улыбается Иларий. — Что между вами было?

Я смотрю на друга и чувствую себя самым одиноким и несчастным человеком в мире, единственным камнем на песчаном пляже, который прибило к берегу. Иларий... Могу ли я вообще называть его другом? Я никому не рассказывал о своих отношениях с отцом. Даже матери. Учитывая, что она бросила меня с ним и уехала за границу — я с ней в принципе не мог говорить.

— Мой отец... был параноиком. И фанатиком. Отпетым. Больным на всю голову. В шестнадцать лет я сбежал из дома.

— И где ты жил?

— У дяди. Отец не разрешал мне с ним общаться, но, когда я сбежал, дядя смог оформить попечительство.

— Параноик, фанатик. В каком плане?

— Он ненавидел людей и боялся нечисти. Развешивал дома какие-то сорняки, в углы соль сыпал, кругом иконы, кресты. Не выпускал меня на улицу. Только в школу, но сам отвозил и забирал. Он не разрешал мне заводить друзей, считал, что все, кроме него, желают мне зла, поэтому держал запертым в комнате. С решеткой на окнах. Когда он уезжал, то закрывал дверь на замок. Решетки были на всех окнах в нашем доме. Я и через форточку не мог вылезти. Пытался, правда. За что всегда был наказан...

Иларий пучит глаза. Я вспоминаю, как отец привязывал меня наручниками к батарее в спальне со словами: таких бесовых, как ты — нужно держать на цепи. Вспоминаю, как выглядывал со второго этажа за ворота. Там играли ребята. Они задирали голову, улыбались и звали меня к себе. Но я не мог спуститься. Потом они перестали звать. Я ждал этого приглашения хотя бы просто так. Боялся стать невидимкой. Пустотой.

Иларий сжимает мое плечо.

— Не знаю даже, что сказать.

— Я помню, как смотрел в окно, вставал на подоконник и махал ребятам во дворе. Они не отвечали. И тогда я колол себе палец иглой, чтобы напомнить, что я существую. Что я... не призрак.

— Вот это да, — бледный Иларий поджимает губы. — Ты теперь словно улитка с клаустрофобией.

— Не стоит переживать за меня. Думаю, я поборол свой страх. К тому же в этом доме у меня есть, по крайней мере, один друг.

Я хлопаю его по спине.

— Ты общался с отцом будучи взрослым?

— Несколько раз. Без особого желания. У меня в голове всегда была лишь работа.

— Скорее ты заткнул ей дыры, заклеил раны. Все забываю спросить, чем ты занимался-то?

— Отец был сантехником, кое-чему меня научил, так что в семнадцать я уже работал. Шабашил. Учился делать ремонт. Затем дядя отправил меня к своему другу, который был директором завода по производству декоративного камня. Я помогал ему. Заочно окончил университет. Дяде мне и с деньгами помог, когда я начинал заниматься своим делом. Разное пробовал. Наливные полы, изготовление гибкого камня, затем открыл производство акриловых ванн.

— Да, мало романтичного, — усмехается Иларий. — Было что-то не настолько скучное?

— М-м-м, недавно открыл ферму конопли.

— Другое дело.

— Из нее изготавливается бумага, ткань, биотопливо. На самом деле потенциал у этой сферы большой, главное было документы получить и...

Я понимаю, что Иларий скорее делает вид, чем слушает, поэтому перевожу тему:

— Короче, я делал все, чтобы не стать как отец.

— Чокнутым?

— Неудачником. Который не может прокормить семью. Отец считал, что нужно жить скромно, не высовываться. Нам вечно не хватало денег.

Иларий кивает.

— Ну а что насчет тебя? Ты был дизайнером. Много путешествовал. А что насчет семьи? Невеста, девушка, жена?

— Я не просто путешествовал. Я жил в Европе. Мне предложили стать модельером в известном доме моды, но мне пришлось вернуться в Россию.

— Почему?

— Моя мать... Она сильно болела. А кроме меня у нее никого не было. Я хотел забрать ее в Европу, но она была против. Умоляла остаться в России. Она ненавидела европейцев. Не знаю из-за чего, честно. Так и не выпытал.

— Значит, как истинный альтруист, ты пожертвовал карьерой ради семьи. Так а... что с дамой сердца? Осталась в Европе?

— У меня не было на это времени. Моя единственная любовь — искусство. Я обходился короткими встречами с теми, кому отношения не нужны.

Я ухмыляюсь.

— Что? — краснеет он.

— Я думал, что ты романтичная натура, которая любит сопливые подарочки, ужины под луной, сопение под ухо по утрам.

На стеклянной крыше скрипит форточка. В комнату проникает легкий сквозняк. Я поднимаю голову. Окна чернеют ночью. Свет горит только в одной комнате на втором этаже, где шторы распахнуты.

Внезапно я замечаю нечто, что меня настораживает.

Инга. И Деркач. Вместе.

Одни.

Странное дело. Рон где-то в другой части комнаты? Не знаю зачем, но надо бы проверить. Рон ни разу не оставил ее за весь вечер, а сейчас вдруг исчез?

— Ты куда? — вскидывается Иларий, когда я поднимаюсь.

Кажется, он думает, что чем-то меня обидел.

— Скоро вернусь, добудь пока виски.

Я выхожу в коридор. Музыка в гостиной играет куда громче, чем час назад. Где-то на кухне хохочет Зои. Макс горланит песню: если хочешь идти...иди, если хочешь послать... пошли! Виса танцует. Сара требует, чтобы он слез со стола. Праздник в самом разгаре. Но Рона там нет. Видимо, с Ингой.

Темнота, одинокие картины на стенах, тишина.

По пути к лестнице останавливаю взгляд на двери в подвал. Задумываюсь о том, что ведь в нем и находится сердце дома. Тайник. Именно оттуда берет начало хищная сущность этого места, пускает метастазы по комнатам, просачивается в щели ядовитым газом.

Взбегаю на второй этаж.

Длиннющий коридор — депрессивное место. Жуткое место. Мертвое место. Чему удивляться? Здесь призраки живут. И один из них сейчас рассуждает о том, что ему страшно. Смешно. И все-таки... как же я ненавижу эту темно-серую темницу с вечно мигающим светом.

Прохожу спальню Илария, сворачиваю за угол и спешу к Инге. Где-то под полом раздается грохот. Видимо, в районе спортзала. Кто додумался пойти туда в двенадцать ночи?

Останавливаюсь у двери, но решаю сначала послушать, что там происходит. Голос Инги звучит приглушенно, не могу разобрать, поэтому вслушиваюсь в мужской голос.

Минуточку.

Вы шутите?

Тихо отворяю дверь, чтобы не обратить на себя внимания. Дальше — как во сне. Деркач прижимает Ингу к стене. Рона нет. На Инге разорвана блузка, она пытается ее застегнуть, но пуговиц не хватает. Затем она отпихивает Деркача, который тянет ее к себе и лихорадочно шепчет:

— Да не обижу, не обижу. Тебе понравится, детка, не ломайся.

— Какого черта? — громко восклицаю я.

— Вышел вон, — рычит Деркач и продолжает стягивать с брыкающейся Инги одежду.

Будто меня здесь нет.

— Отвали! Сейчас же отпусти, козел, — возмущается Инга.

Я подлетаю и размахиваюсь, чтобы сломать колдуну нос, но в момент, когда кулак едва касается его лица, пальцы немеют от боли.

Деркач произносит заклинание. И мой кулак прилетает, словно в стальную завесу, возникшую перед его хмурой рожей.

— Забыл, с кем имеешь дело? — ухмыляется он.

— Не смей ее трогать! — ору, держась за перебитые костяшки.

— Я трогаю кого хочу. Если надо, и тебя потрогаю.

Он бьет меня ногой в живот. Я отлетаю. Боюсь затылком о шкаф. Нащупываю кровь на макушке. Деркач снова хватает Ингу, придавливает ее, поднимает вдоль стены, пока она пищит и колотит его в грудь.

Силы у Инги, как у канарейки. Колдун задирает ее юбку и смеется мне в лицо:

— Наблюдай, герой.

В глазах двоится. Удар затылком о шкаф был оглушительно-мощным. Стараюсь подняться, но шатаюсь.

— Сара плохо воспитала своих прислужников, — фырчит Деркач и бьет ногой мне по ребрам. — Совершенно не умеете себя вести.