— В другой раз я тебя, болвана, смахну в самую прорезь и отхлещу бечёвкой. Ты только охоч с бабами валандаться. Где должен стоять порожняк? Я из-за тебя, лоботряса, лишний час теряю.

Курбатов с ленивой натугой пригрозил:

— Ты, рыбак, здесь не распоряжайся, своих законов не устанавливай… А то… у нас живо… баграми да в воду…

Корней молча и решительно спрыгнул на прорезь и вскочил на плот. Он оттолкнул плечом Курбатова и по-свойски крикнул рабочим:

— Ребята, ежели рыба на плоту не нужна, я доставлю её на другой промысел — на Эмбу. Приказчик мою прорезь не принимает. Говорите, как быть?

Курбатов, загребая плечом, подошёл к Корнею.

— Отборную рыбу принимаю, а свою шамайку тащи обратно. Старый рыбак должен знать, чего от него на плоту требуют.

Корней набивал свою трубочку и проницательно поглядывал на Курбатова.

— Знаю, знаю, чего ты хочешь. Верно, я с тобой ещё не рассчитался: должник перед тобой. Сейчас только перед честным народом зазорно зубы тебе крошить: как-никак — начальство. Да не хочется и Матвея Егорыча конфузить. Ты меня наказал уже на две посуды: принимал рыбу сортовую, а на поверку вышел брак. Трудовые мои в карман положил. Я это затаил, промолчал до случая. А ты обнаглел: ну-ка, мол, я этого хромого в дураках оставлю — не буду, мол, принимать у него рыбу-то, он и поклонится мне, как другие остолопы: исполу, мол, будет работать, за дань. Аль не правда? Видите, ребята? — улыбаясь глазами, обратился он к рабочим и указал горящей спичкой на приказчика. — Не мне это вам говорить, и не вам слушать. Вы меня очень даже отлично знаете, что души своей я чорту не продаю. А он, по дурости, Корнея, старого рыбака, не разглядел. Горе его, что не на таковского напал. Я всякие виды видал, смерти в глаза смотрел и знаю, чем человек хорош и чем он плох. Вот и зову вас в свидетели: пойдёмте — поглядите: сорт у меня рыба или сор.

Он махнул рабочим рукой, приглашая их за собой, и хотел сойти по лестничке на прорезь, но Курбатов злобно заорал:

— Не сходить с места, не ваше дело! Убирайтесь к тачкам! А ты, орясина, отчаливай со своей сортовой рыбой и выбрось её в море. Такую дрянь я не принимаю и принимать не буду. Помни и думай!

Резалки со всех сторон, смотрели на приказчика и Корнея и пересмеивались. Мать махала мне рукой и требовательно звала к себе пристальным взглядом и бровями. Но я делал вид, что не замечаю её знаков.

Прасковея после похорон Малаши была молчалива и печально-сурова. Она и теперь не обращала внимания на ссору.

Все с любопытством следили за Корнеем и приказчиком, ожидая, что дело не обойдётся без драки. Но Корней с озорным огоньком в глазах шагнул к Курбатову, схватил его за шиворот и без натуги потащил к краю плота.

Ты здесь, шкура этакая, для порядка поставлен, а не для подлости. Убирай прорезь! Сам! И рыбу у меня примешь, как первосортную. Ребята знают, какая мне цена. Я их заставлю сортировать.

Он обернулся к рабочим и дружески подмигнул им. Рабочие скалили зубы, а поражённые резалки даже перестали работать. Василиса хлопала себя по раздутым бёдрам и горланила:

— Что это за безобразие! Да как ты смел, шарлатан, скандал здесь устраивать? А вы чего глазеете, чертовки? Работать! Штрафа захотели?

А резалки, вероятно, чувствовали, что весь распорядок на плоту нежданно-негаданно полетел к чорту. Они со всех сторон бежали к Корнею и сбивались в тесную толпу. Но кое-кто остался на своих местах, и среди них — Улита с Наташей и Прасковея с Оксаной. Хотя Оксана, опираясь на свой багорчик, с удовольствием следила за Корнеем и приказчиком и смеялась, а Прасковея не отрывала своего лица от работы, я видел, что они любуются Корнеем и заранее знают, чем кончится этот скандал.

Несколько резалок неохотно пошли к своим скамейкам, оглядываясь с любопытством, но остальные густо толпились у края плота. Меня особенно поразила мать: она, не разгибая спины, целый день сидела верхом на своей скамье и поднималась только тогда, когда нужно было отнести вместе с Марийкой ушат с молоками на жиротопню. И я никогда не слышал, чтобы подрядчица ругала их за плохую работу или за ленивую возню. Работали они бойко, словно соревновались друг с дружкой и рыба трепетала у них на скамье, как живая, и багорчики и ножи играли в руках. Казалось, что руки их постоянно переговаривались, позвякивая ножами и багорчиками, и, подчиняясь их ритму, мать и Марийка подпевали им молоденькими голосами: то вскрикивали, поднимая головы и подзадоривая друг друга взглядами, то тихо и задумчиво пели грустную песенку. А сейчас обе бросили скамейку и оставили на ней свои ножи. Даже рыба осталась лежать на скамье с багорчиками в спинках.

Корней подвёл Курбатова за шиворот к причалу прорези и спокойно приказал:

— Отчаливай и отводи дальше!

Приказчик корчился и отбивался от Корнея: он вертел головой и размахивал руками, но Корней крепко держал его сильной рукой. Рабочие в длинных парусиновых рубахах сбились в кучу и смотрели на расправу Корнея над приказчиком с наслаждением и самозабвенно. Но в глазах их играла мстительная радость: вот, мол, нашёлся смелый человек и проучил этого своевольного негодяя.

Приказчик задыхался от ярости и бессилия. А Корней, не повышая голоса, настаивал:

— Снимай чалку и отводи в сторону! Не задерживай посуду! За мной идёт другая прорезь: не сбивай череды! А будешь упрямствовать — брошу в море. Покупаешься, дурь-то и пройдёт…

Бородатый тачковоз угрюмо подошёл к причалу и хотел снять чалку с просмолённой сваи, но Корней отшиб его одним властным словом:

— Отойди!

Рабочий смущённо усмехнулся и беспомощно развёл руками.

Кто-то насмешливо крикнул из толпы:

— Чего тебе надо, Соенов? Аль жалость обуяла?

Этот голос подхватила весёлая резалка:

— Пожалел баран волка, да не вышло толка.

В этот момент Корней вскинул Курбатова вверх и бросил его в воду. Курбатов раскорякой пролетел позади прорези и исчез в мутных волнах, бегущих к берегу, а над ним взорвался кверху вихрь брызг и пены и разлетелся в стороны.

Женщины истошно закричали, кто-то из рабочих захохотал, кто-то осудительно заругался, и толпа шарахнулась к самому краю плота, чтобы увидеть, как приказчик будет барахтаться.

Он вынырнул, как тюлень, и, задыхаясь, кашляя, с разинутым ртом, со страхом в выпученных глазах, побрёл к берегу, разгребая воду руками. Мутные волны подгоняли его и прыгали через его плечи и голову. Вода стекала с него ручьями. Толпа стояла молча и сдержанно смеялась. Корней с рабочими оттянули прорезь вдоль плота к внешнему углу, а рыбаки со своей прорези бросили чалки на плот. Курбатов вышел на берег, скорченный, жалкий, смешной: штаны плотно прилипали к ногам, из голенищ выплёскивалась вода, пиджак прибит был к телу, и с него тоже лилась вода. Он яростно погрозил кулаком и широко зашагал по песку к воротам промысла. Рыбаки в бахилах скалили зубы, а Корней с суровой деловитостью прошёл через прорезь с кишащей рыбой на свою посуду. Двое рыбаков подтянули её шестами к порожней прорези, пришвартовали к борту и подняли парус.

А на плоту встревожено кричали резалки. Они стояли у своих скамеек и растерянно махали руками. Мать с Марийкой тоже стояли с испуганными лицами и беспомощно озирались, не понимая, что случилось. Я подбежал к ним и увидел, что ножей и багорчиков на их скамье не было. Они исчезли со скамей и других резалок, которые бросили работу и побежали потешиться скандалом между Корнеем и приказчиком. Женщины орали, как галки: одни злобно и требовательно, другие — плаксиво, жалобно, а иные смеялись и задорно повизгивали. Прасковея вскинула руку с ножом, выпрямилась и со злой насмешкой крикнула:

— Ну, чего вы, девки, тормошитесь? Пляшите, ежели стоите с пустыми руками! Ножи-то да багорчики ваши — у подрядчицы. Уж она штрафами набьёт себе карман. Даром-то не ротозейничают.

Подрядчица стояла в задней, береговой, части плота и, уткнув кулаки в бёдра, смотрела на резалок окаянными глазами. Волны мчались на берег в кружевах пены. Кудрявые гребешки срывал ветер, а кипящие их взмёты рвались вперёд, клокотали и катились вниз, но сразу же таяли, расцветая белыми узорами пены. Ветер порывами носился по плоту и рвал платки с голов резалок. Он трепал холщовый халат подрядчицы в её ногах, и раздутый ее живот и груди выпячивались, как огромные пузыри. Василиса тряслась от смеха, как властная самодурка, которая потешается над своей челядью.