Однако еще до того, как греческая философия выработала кодекс благородных и не слишком отдаленных от нравственных норм героического периода, работы Аристотеля (384-322 до н. э.) ввели в греческое мышление целую область знаний и строгий здравый смысл и непосредственно конкурировали со многими положениями учения Платона. В отличие от своего великого учителя, Аристотель не был человеком полиса; он был профессиональным мыслителем. Течение политической жизни Афин было для него лишь интересным предметом изучения; оно практически не затрагивало его эмоций. В конце концов, он не был уроженцем Афин и испытывал к этому городу не более чем просто привязанность, впрочем, как и к Стагире, городу своего рождения. Таким образом, Аристотель начал свою работу там, где Платон вынужден был закончить свою, — в стороне от больших городов, где можно было всецело посвятить себя получению знаний как самодостаточной ценности.
Масштабность и внутреннее великолепие работ Аристотеля, без сомнения, достойны восхищения. Он, как никто прежде, был близок к обобщению суммы всех знаний того времени; а на фоне его строгого рационализма некоторые полеты фантазии Платона представали просто ребячеством. Однако у Аристотеля нет ни блеска, ни поэтичности Платона: иногда кажется, что Аристотель скорее некая «думающая машина», чем человек. По иронии судьбы сама необъятность достижений Аристотеля (в совокупности с прямолинейностью и часто раздражающей прозаичностью сохранившихся работ) привели к его гораздо меньшему последующему влиянию, чем это случилось с Платоном. В пределах его собственной системы миропонимания Аристотель дал ответы почти на все поставленные вопросы. Ученики могли лишь восхищаться работами учителя или заниматься заполнением тех пробелов, которые он оставил открытыми; этим занимался, например, Теофраст, развивая свою классификацию растений. Все жизненно важные проблемы и наболевшие вопросы получили взвешенные и разумные объяснения в работах Аристотеля — ничто действительно важное не было оставлено без внимания. Последователям Аристотеля просто не осталось работы — в течение нескольких столетий, не имея достойных тем для обсуждения, они просто исчезли, позволив остаться работам своего учителя в незаслуженном забвении.
Подводя итоги, можно сказать, что первоначально развитие греческой философской мысли проходило в пределах полисов (сначала лишь ионийских), затем расширило круг рассматриваемых задач и приобрело новые стимулы к развитию в работах элеатов и софистов. Уже в работах Сократа и Платона философские умозаключения начали выходить далеко за рамки структуры полиса; с появлением Аристотеля крылья философских идеи были расправлены для охвата всего мира в целом, однако и в его работах прослеживается влияние социума, из которого он вышел. Эта уже поднявшаяся над категориями полиса интеллектуальная традиция вскоре сформировала себя в пределах нового, если это так можно определить, сообщества — сообщества состоятельных и склонных к интеллектуализму представителей эллинского мира. Философы, потеряв все реальные надежды на преобразование общества, либо даже претензии повлиять на него, все более концентрируют свое внимание на рассмотрении вопросов личной жизни и нравов.
Золотым веком греческой философии был период выхода ее за рамки полиса, когда методы логической аргументации были уже достаточно совершенны, а огромные массивы новой информации требовали рассмотрения и освоения. Однако, когда объемы информации стали слишком велики, наряду со все более углубляющейся специализацией, начинает развиваться и скептицизм. Естественной реакцией на такой перекос философской традиции было то, что люди начинали искать опору в практических кодексах поведения. Таким образом, прекрасно построенная система первого поколения философов стала предназначаться для выполнения все менее претендующих на интеллектуальность разработок, в которых нравственное наставление стало играть центральную роль, и это при том, что идеал истины в конечном счете являлся основой в холодном и иссушенном рационализме всех эллинистических философских школ.
ИСТОРИЯ И РИТОРИКА. Исследования Геродотом из Галикарнаса (ум. ок. 425 до н. э.) явлений земных и божественных были столь необычны и так сильно отличались от представленных поэтами и философами предыдущих эпох, что именно им был сформирован новый литературный жанр — история. Благодаря многочисленным путешествиям как в греческом мире, так и на Востоке Геродот приобрел обширные знания о преданиях прошлого. А его обстоятельное и искусное описание греко-персидских войн сохранило многое из того, о чем он слышал.
Подобно первым ионийским философам, Геродот интересовался в первую очередь миром природы, но скорее его разнообразием и чудесами, чем философскими обобщениями и правилами. Подобно трагическим поэтам, он размышлял о богах и их отношении к людям; но в гораздо в большей степени, чем утверждением религиозных истин, Геродот был увлечен многообразием человеческих представлений о божестве, с которыми он мог познакомиться в разных странах. При этом Геродот отстаивал высокую нравственность и не упускал случая показать, как гордыня и высокомерие влекут наказание свыше.
Эпический характер повествования Геродота, не просто напоминающий стиль Гомера, но и во многом ему подражающий, со временем переходит в самостоятельный стиль изложения. Его вера в ценности греческого образа жизни позволяла ему в равной степени воздавать «заслуженную славу» варварам и указывать на «незрелость Эллады» в сравнении с древней мудростью Востока. Видение Геродотом греко-персидских войн как процесса борьбы между свободой и рабством сделало его книгу оптимистической присягой идеалам полиса, идеалам того общества, в котором он жил. Геродот выражал свое восхищение достижениями Афин, возможно, в значительно большей степени, чем другие греки. То обстоятельство, что при всей предвзятости в трактовке исторических фактов Геродот до сих пор остается авторитетом в гуманитарных науках — лучшая дань памяти отцу истории.
Хотя годы жизни Фукидида (ум. ок. 400 до н. э.) и большинства его известных современников частично пересекаются, он вдыхал совершенно другую интеллектуальную атмосферу. Афинский аристократ, полководец афинского полиса, Фукидид вырос в атмосфере новых учений, весьма бурно развивавшихся в V в. до н. э. Риторическая и логическая дисциплина софистов сформировала как стиль, так и строгость критериев значимости, которые он применил в своей истории Пелопоннесской войны. Его тщательность при рассмотрении фактов и усилия для выявления реальных причин тех потрясений, которые Пелопоннесская война принесла в греческий мир, можно представить как сознательную попытку перенести методы медицины Гиппократа на государство. Точность диагноза и убедительность при рассмотрении частных событий как проявления более общих закономерностей вызывают восхищение и придают произведениям Фукидида качества, о которых он сам сказал: «Книга, написанная не для преходящей награды, но на века»[427].
В отличие от Геродота, Фукидид сам был до мозга костей жителем полиса. Никто не может читать его описание бедствий Сицилийской экспедиции без чувства сострадания и страха при изложении того, как имперская авантюра афинян шаг за шагом продвигается к неумолимой трагической кульминации. Фукидид, вероятно, в поражении родного города видел трагедию, в полном Аристотелевом смысле этого слова — падение, вызванное ужасным пороком, а именно необузданной жадностью афинян, — и поднял до трагических масштабов действия обеих воюющих сторон[428]. Такой драматический подход даже больше, чем глубокий анализ и умелая риторика, дает истории Фукидида необыкновенную эмоциональность и особую интеллектуальную силу.
В определенном смысле как жизнь Фукидида, так и его книга содержала вынужденное прощание с тесным миром маленьких городов. Нет никакой уверенности в том, что он когда-либо возвращался в Афины после того, как его политические противники, обвинив его в значительных военных просчетах, изгнали его из Аттики в 425 г. до н. э. И в то же время его книга описывает и анализирует распад чувства привязанности к родному городу под ударами Пелопоннесской войны. Последствия такого распада для истории четко просматриваются в работах Ксенофонта, который взялся продолжить повествование Фукидида. Как литератор, более заинтересованный в красоте оборотов речи и действенности морали, чем в анализе все усложняющихся человеческих отношений, Ксенофонт был предвестником наступающего застоя и сведения жанра исторического письма до раздела риторики.
