Угрюмый сенатор, читавший декларацию, потупив глаза, дрожал всеми членами; он жалел, но слишком поздно, что необдуманно попал в этот капкан, и давал обеты многочисленным праведникам испанской церкви, если ему удастся выйти здравым и невредимым из той опасности, в которой он находился. Достойный человек вовсе не был воинственным, и мы можем смело уверить, без опасения быть опровергнутыми, что если бы он имел хоть малейшее подозрение, что дело повернется таким образом, он преспокойно остался бы себе на своей очаровательной ферме Cerro-Azul, в окрестностях Сантьяго, где жизнь его протекла так приятно, так счастливо и в особенности так безопасно.

К несчастью, как это часто случается на белом свете, где не все идет к лучшему, дон Рамон Сандиас – так назывался сенатор – не умел ценить прелестей приятной сельской жизни; честолюбие ужалило его в сердце, тогда как ему не оставалось ничего желать, и несчастный, как мы сказали, застрял в капкане, из которого теперь не знал как вырваться.

При каждом ружейном выстреле бедный сенатор вскакивал с места, таращил глаза и если иногда, несмотря на принятые им предосторожности, зловещий свист пули раздавался в его ушах, он бросался ничком на землю, бормоча все молитвы, какие только мог припомнить в своем положении.

В первые минуты, кривлянья и крики дона Рамона Сандиаса очень забавляли офицеров и солдат; они даже нарочно увеличивали его страх; но наконец, – что случается в подобных обстоятельствах гораздо чаще нежели думают, – шутки прекратились; мало-помалу страх дона Рамона сообщился насмешникам, которые с ужасом видели, что их положение становилось с каждой минутой безвыходнее.

– Черт побери труса! – сказал наконец генерал сенатору. – Неужели вы не можете дрожать не так сильно? Утешьтесь, ведь вас убьют только один раз.

– Легко вам говорить, – отвечал сенатор прерывающимся голосом, – я не военный; это ваше ремесло такое, что вас должны убить, для вас это все равно.

– Гм! – возразил генерал. – Не столько как вы думаете! Но успокойтесь, если это продолжится еще, нам всем придет конец.

– Э! Что вы говорите? – прошептал бедняга с удвоенным ужасом.

– Ясно как день, что если дон Панчо не поторопится придти к нам на помощь, мы все здесь погибнем.

– Но я не хочу умирать, – вскричал сенатор, залившись слезами, – я не солдат. О! Умоляю вас, мой добрый, мой почтенный дон Тибурчио Корнейо, позвольте мне уйти!

Генерал пожал плечами.

– Какое вам дело до этого? – продолжал сенатор умоляющим голосом. – Спасите мне жизнь, научите меня, как я должен выбраться из этой проклятой сумятицы?

– Откуда я знаю? – отвечал генерал с нетерпением.

– Послушайте, – сказал сенатор, – вы мне должны две тысячи пиастров, которые я выиграл у вас в monte, неправда ли?

– Ну что ж далее? – спросил генерал, раздосадованный этим неприятным воспоминанием.

– Дайте мне средство выбраться отсюда, и я не возьму с вас этих денег.

– Вы дуралей, дон Рамон; неужели вы думаете, что если бы я мог выбраться отсюда, я остался бы здесь?

– Вы мне не друг, – сказал сенатор с унынием, – вы хотите моей смерти, вы жаждете моей крови.

Словом, бедняга почти помешался; он сам не знал что говорил; страх лишил его и того немногого здравого смысла, который оставался в нем. Впрочем, положение генерала Корнейо становилось все более и более критическим: резня была страшная; солдаты падали один за другим под ударами Мрачных Сердец, засевших во всех углах площади.

Две или три вылазки, которые предпринял дон Тибурчио, были отражены; не пытаясь более, солдаты увидели себя вынужденными заботиться только о том, чтобы их укрепления не были разрушены.

Вдруг сенатор подпрыгнул как ужаленный, бросился к генералу и, схватив его за руку, закричал:

– Мы спасены! Слава Богу, мы спасены!

– Что хотите вы сказать, дон Рамон! Что с вами сделалось? Вы окончательно помешались?

– Я не помешался, – отвечал сенатор, – мы спасены, я говорю вам, что мы спасены!

– Что? Что случилось? Не дон ли Панчо идет наконец к нам на помощь.

– Какой дон Панчо! Я хотел бы, чтобы он провалился в ад!

– Что же такое?

– Как? Разве вы не видите ничего? Посмотрите, за баррикадами, вон на том углу?

– Ну?

– Парламентерский флаг, белый флаг!

– Посмотрим, посмотрим! – вскричал генерал. – Точно, правда! – прибавил он через минуту. – Да здравствуют трусы.

– То-то? А я так увидал! – сказал дон Рамон, потирая руки, развеселившись и начиная ходить с нетерпением.

В эту минуту пуля пролетела мимо него, засвистев над самым ухом.

– Милосердный Боже! – закричал он, упав на землю, где остался неподвижен словно мертвый, хотя не получил ни одной царапины.

Между тем генерал тоже велел выкинуть парламентерский флаг на окопах и приказал прекратить перестрелку. Сражение кончилось. Не слыша более ничего, сенатор как кролик, украдкой выглядывающий из норы, осторожно поднял голову. Успокоившись царствовавшей тишиной, он боязливо приподнялся и начал осматриваться во все стороны. Убедившись наконец, что опасность прошла, он встал на ноги, которые однако еще дрожали и с трудом поддерживали его.

Как только парламентерский флаг был выкинут, перестрелка прекратилась с обеих сторон; солдаты дона Тибурчио, уже не надеявшиеся получить помощь, обрадовались, что неприятель спас их военную честь, прислав первый парламентера. В особенности сам генерал утомился безуспешной борьбой, которую храбро вел с утра.

– Э! Дон Рамон, – сказал он, обращаясь к сенатору тоном более дружеским, нежели каким говорил до сих пор, – кажется, я наконец нашел средство избавить вас от смерти; стало быть, наше условие остается во всей силе, не так ли?

Сенатор взглянул на него с изумлением; достойный человек вовсе не помнил того, что страх заставил его сказать в то время, как пули свистели в ушах его.

– Я совсем вас не понимаю, генерал, – отвечал он.

– Притворяйтесь-ка невинным, – отвечал дон Тибурчио, со смехом ударив его по плечу.

– Клянусь вам честью, дон Тибурчио, – настаивал сенатор, – я вовсе не помню, обещал ли я вам что-нибудь.

– А!.. Впрочем, это может быть, потому что вы очень боялись; но подождите, я освежу вам память.

– Вы сделаете мне удовольствие.

– Сомневаюсь, но все равно. Не прошло еще и часа, как вы мне сказали на этом самом месте, где мы стоим, что если я найду средства избавить вас от опасности, вы не возьмете с меня двух тысяч пиастров, которые я вам проиграл.

– Вы думаете? – спросил сенатор, в котором пробудилась жадность.

– Я это знаю наверно, – отвечал генерал. – Спросите этих господ, – прибавил он, указывая на офицеров, стоявших возле.

– Это правда, – подтвердили они, смеясь.

– А!

– Да, и так как я не хотел вас слушать, вы еще прибавили...

– Как? – вскричал, подпрыгнув, дон Рамон, который хорошо знал с кем имел дело. – Разве и еще прибавил что-нибудь?

– Как же, – сказал генерал, – вот ваши собственные слова. Вы сказали: я прибавляю еще тысячу.

– О! Не может быть, – вскричал сенатор вне себя.

– Может быть, я дурно расслышал?

– Именно!

– Мне даже кажется, – бесстрастно продолжал генерал, – что вы обещали две тысячи...

– Нет!.. Нет!.. – вскричал дон Рамон, смутившись от смеха присутствующих.

– Вы думаете, что больше? Очень хорошо. Не будем спорить...

– Я не говорил ни слова! – вскричал сенатор, раздраженный до крайности.

– Стало быть, я солгал! – сказал генерал строгим тоном, нахмурив брови и пристально смотря на старика.

Дон Рамон понял, что сбился с пути и одумался.

– Извините, любезный генерал, – сказал он с самым любезным видом, какой только был для него возможен, – вы совершенно правы; да, в самом деле, я теперь помню, я точно обещал вам прибавить две тысячи.

Пришла очередь генерала изумиться: подобная щедрость сенатора, скупость которого вошла в пословицу, заставила его остолбенеть; он почуял ловушку.