– Твои угрозы вызывают во мне только презрение.

– Я не угрожаю; я несчастная девушка, которую рок бросил беззащитной в ваши руки; я стараюсь только растрогать вас.

– Напрасные просьбы! – воскликнула донна Мария. – Ну что ж! – прибавила она, оживляясь гневом, кипевшим в ней. – Когда настанет мой час, я тоже не буду просить тебя пожалеть обо мне!

– Да простит вам Господь зло, которое вы хотите мне сделать!

Во второй раз невольно донна Мария почувствовала неизъяснимое волнение, причину которого напрасно старалась объяснить себе; но она старалась не обращать внимания на тайное предчувствие, которое как будто говорило ей, что мщение ослепляло ее и что, желая поразить слишком сильно, она ошиблась.

– Послушай, – сказала она прерывистым голосом, – это я велела похитить тебя, ты это знаешь, но тебе не известно, с какой целью ты похищена, не так ли? Ну, я объясню тебе эту цель: человек, который вышел отсюда, Антинагюэль, вождь ароканов, злодей! Он питает к тебе страсть, чудовищную, к какой способна одна его свирепая натура; послушай, мать хотела отговорить его от этой страсти, он убил свою мать!

– О! – с ужасом вскричала молодая девушка.

– Ты дрожишь? – продолжала донна Мария. – В самом деле, этот человек гнусное существо! Он способен только на преступления, он признает законы только своих страстей и пороков! Знай же, что это отвратительное существо, этот гнусный злодей, любит тебя; он влюблен в тебя, понимаешь ли ты? Я не знаю, чего не дал бы он, чтобы обладать тобой, чтобы сделать тебя своей любовницей; я продала тебя этому человеку, ты принадлежишь ему, ты его невольница, он имеет право сделать с тобой все, что хочет, и воспользуется этим, будь уверена!

– О! Вы не сделали такого гнусного поступка! – вскричала молодая девушка.

– Сделала, – отвечала донна Мария, заскрежетав зубами, – ты не знаешь, какое счастье испытываю я, видя тебя, белую горлицу, непорочную девушку, запачканною грязью; каждая из твоих слез искупит одну из моих горестей!

– Но разве у вас нет сердца?

– Теперь нет, давно уже оно разбито отчаянием... теперь я мщу.

У молодой девушки закружилась голова; она залилась слезами и упала к ногам своей преследовательницы с раздиравшими душу рыданиями.

– Сжальтесь! – кричала она. – О! Вы сами сказали, что у вас было сердце! Вы любили! Именем того, кого вы любили, сжальтесь, сжальтесь надо мной, бедной сиротой, которая никогда не делала вам зла!

– Нет, нет, не сжалюсь! Ко мне не имели жалости! – вскричала донна Мария.

И она грубо оттолкнула молодую девушку, но донна Розарио, уцепившись за ее платье, ползала за нею на коленях.

– Умоляю вас именем того, кого вы любили на земле, сжальтесь, сжальтесь!

– Я не люблю никого и ничего кроме мщения! – сказала куртизанка с отвратительной улыбкой. – О! Как сладостно ненавидеть; забываешь свою горесть! Слезы этой нечастной доставляют мне наслаждение!

Донна Розарио не слышала этих ужасных слов; она в сильном отчаянии продолжала плакать и умолять.

– О! – вскричала она после нескольких минут молчания. – У вас верно были дети! Вы их любили, очень любили, я в этом уверена!

– Молчи, несчастная! – закричала донна Мария. – Молчи! Не говори мне о моей дочери!

– Да! – продолжала донна Розарио. – У вас была дочь, кроткое и очаровательное существо! Вы обожали ее?

– Обожала ли я мою дочь!! – закричала Красавица.

– Умоляю вас именем этой обожаемой дочери, сжальтесь! Сжальтесь надо мной!

Донна Мария вдруг захохотала неистовым смехом и, наклонившись к молодой девушке, устремила на нее пылающие глаза.

– Несчастная! – закричала она голосом, прерывавшимся от ярости. – Какое воспоминание вызвала ты? Ты не знаешь, что именно затем, чтобы отомстить за мою дочь, гнусно похищенную у меня, я хочу сделать из тебя самое несчастное изо всех существ на земле... затем, чтобы отомстить за нее, я продала тебя Антинапоэлю!

Донна Розарио была поражена как громом, однако мало-помалу пришла в себя, медленно приподнялась и, взглянув прямо в лицо торжествовавшей куртизанке, сказала:

– У вас нет сердца, будьте же прокляты!.. Господь жестоко накажет вас... а я сумею избавиться от оскорблений, которыми вы напрасно угрожаете мне.

И движением быстрее мысли она вырвала из-за пояса донны Марии острый кинжал, который та носила постоянно с тех пор, как жила между индейцами. Красавица бросилась на нее.

– Остановитесь, – с решительностью сказала ей молодая девушка, – еще шаг и я убью себя. О! Теперь уже я вас не боюсь, я властна над своей жизнью! Я вам сказала, что Господь не оставит меня!

Взор молодой девушки был так тверд, лицо ее так решительно, что Красавица невольно остановилась.

– Вы не торжествуете теперь, – продолжала донна Розарио, – вы уже не уверены в своем мщении! Пусть этот человек, которым вы мне угрожаете, осмелится подойти ко мне, я вонжу себе в сердце этот кинжал! Благодарю вас; вам я обязана этим средством избавиться от бесчестия.

Красавица с яростью взглянула на молодую девушку, но не сказала ничего; она была побеждена.

В эту минуту в лагере послышался большой шум: кто-то торопливо приближался к палатке, в которой находились обе женщины. Донна Мария села, скрыв свое смущение, чтобы не дать заметить посторонним чувства, волновавшие ее. Донна Розарио с радостной улыбкой спрятала кинжал на груди.

Между тем дон Рамон Сандиас оставил Вальдивию. На этот раз сенатор был один, на своей лошади, жалкой тощей кляче, которая тащилась, потупив голову и опустив уши, и как будто во всех отношениях сообразовалась с печальным расположением духа своего господина.

Подобно рыцарям, героям старинных романов, служившим игрушкой злого волшебника и вертевшимся годами на одном месте без возможности достигнуть какой-нибудь цели, сенатор выехал из города с твердым убеждением, что он не достигнет цели своего путешествия.

Будущее вовсе не казалось ему розовым; он уехал из Вальдивии под тяжестью страшной угрозы; и потому на каждом шагу ожидал, что в него прицелится невидимое ружье из-за кустов, тянувшихся вдоль дороги.

Не будучи в силах устрашить врагов, без сомнения рассыпавшихся по дороге, своей силой, он решился подействовать на них своей слабостью, то есть снял с себя все оружие, не оставив при себе даже ножа.

В нескольких милях от Вальдивии его перегнал Жоан, который проезжая иронически поздоровался с ним, потом пришпорил лошадь и скоро исчез в облаке пыли.

Дон Рамон долго следил за ним глазами с завистью.

– Как эти индейцы счастливы! – пробормотал он сквозь зубы. – Они храбры; вся пустыня принадлежит им. Ах! – воскликнул он со вздохом. – Если бы я был на своей ферме, я также был бы счастлив!

Как он сожалел об этой ферме с белыми стенами, с зелеными ставнями и с густыми боскетами. Он оставил ее в минуту безумного честолюбия и не надеялся уже увидеть еще раз.

Странное дело! Чем более сенатор подвигался вперед, тем менее он надеялся благополучно кончить свое путешествие. Ему чудилось, что он не выйдет никогда из рокового круга, в котором он воображал себя заключенным. Когда ему приходилось ехать мимо леса или по узкой дороге между двух гор, он бросал вокруг себя испуганные взоры и шептал:

– Здесь они ждут меня!

Потом проехав лес или опасную тропинку без происшествий, вместо того чтобы радоваться, что он остался цел и невредим, он говорил, качая головой:

– Гм! Они знают, что я не могу от них ускользнуть и играют со мной как кошка с мышкой.

Между тем прошли два дня благополучно, и ничто не подтверждало подозрений и беспокойств сенатора. Дон Рамон утром проехал вброд Карампанью и быстро приближался к Биобио, надеясь достигнуть этой реки на закате солнца.

Биобио составляет границу ароканскую: эта река довольно узкая, но очень быстрая, которая спускается с гор, протекает через Кончепчьон и впадает в море, несколько на юг от Талькогуено.