Напрасно отыскивали Жоана, неустрашимый индеец исчез как невидимка.

Потери ароканов были еще значительнее: у них было убито триста человек; раненых они успели унести, но все заставляло предполагать, что число их было очень велико.

Дон Грегорио был в отчаянии от побега Бустаменте. Этот побег мог иметь для безопасности страны чрезвычайно дурные последствия. Надлежало немедленно принять самые строгие меры.

Само собой разумеется, что теперь дон Грегорио не зачем было отправляться в Сантьяго; напротив, необходимость требовала, чтобы он возвратился в Вальдивию для обеспечения спокойствия этой провинции, которую известие о побеге Бустаменте легко могло возмутить. С другой стороны, было также важно, чтобы власти столицы были предупреждены обо всем и успели принять меры предосторожности.

Дон Грегорио находился в чрезвычайном недоумении; он не знал, кому дать эти поручения, как вдруг сенатор вывел его из затруднения. Достойный дон Рамон наконец серьезно поверил своему мужеству; он от всей души считал себя первым храбрецом в Чили и уже принимал такой победоносный вид, что нельзя было удержаться от смеха. Более чем прежде, его мучило желание возвратиться в Сантьяго, не потому, чтобы он боялся... Как? Ему бояться? О, нет!.. Но он горел желанием удивить своих друзей и знакомых рассказами о своих невероятных подвигах. Это была единственная причина, заставлявшая его удалиться, по крайней мере единственная, которую он называл.

Узнав, что войска возвращались в Вальдивию, он явился к дону Грегорио и просил у него позволения продолжать дорогу в столицу.

Дон Грегорио был рад этой просьбе, которую принял с любезной улыбкой. Он тотчас согласился исполнить желание сенатора и сверх того поручил ему отвезти двойное известие: во-первых о сражении, выигранном у индейцев, сражении, в котором дон Рамон обрел такую огромную долю славы; во-вторых, о неожиданном побеге Бустаменте.

Дон Рамон принял с улыбкой горделивого самодовольствия такое почетное поручение. Как только депеши, которые посылал дон Грегорио, были приготовлены, достойный сенатор сел на лошадь и в сопровождении пятидесяти копьеносцев поехал в Сантьяго.

С этой минуты индейцев нечего было опасаться: они получили слишком жестокий урок и, без сомнения, не скоро могли решиться на подобную попытку. Дон Грегорио оставил ущелье, похоронив своих мертвых, и вернулся в Вальдивию, предоставив трупы ароканов в добычу коршунам.

Теперь нам пора вернуться к двум другим героям этой истории, которых мы вынуждены были оставить на такое долгое время.

После своего свидания с доном Тадео, Валентин, едва успев проститься с молодым графом, немедленно отправился в путь с Трангуалем Ланеком и со своей неразлучной ньюфаундлендской собакой.

Оставляя Францию, Валентин принял для себя план поведения: он выбрал священную цель своей жизни, которая до тех пор шла день за днем, без воспоминаний о прошедшем, без забот о будущем. В то время вся будущность заключалась для него в более или менее осуществимой мечте получить после продолжительной службы, если только он не будет убит арабами, эполеты поручика, а может быть и капитана. Этим ограничивались все его честолюбивые замыслы, но даже и в этом он едва смел сознаваться себе, до того подобное честолюбие казалось ему неизмеримо высоким, когда он вспоминал о том, что некогда был нищим парижским мальчишкой.

Но когда молочный брат призвал его к себе, чтобы вверить ему тайну своего ужасного положения, в которое он попал, потеряв все свое состояние, и которое заставляло его искать выход в самоубийстве, тогда Валентин, без сомнения первый раз в жизни, начал размышлять серьезно.

Высоким завещанием воина, полковник де Пребуа-Крансэ, умирая, некоторым образом поручал ему своего сына. Валентин понял, что настала минута принять наследство, оставленное ему его благодетелем. Он не колебался.

Хотя с самого детства Валентин почти потерял из вида своего молочного брата, который по своему аристократическому происхождению и богатству жил в высшем парижском обществе и только тайно принимал у себя бедного солдата, он с первого раза угадал эту исключительную организацию, почти женскую, необыкновенно чувствительную, нервную, и между тем сильную, могущественную даже в самой своей слабости. Валентин понял, что этот молодой человек, воспитанный в правилах аристократизма и привыкший с помощью денег жить чужой деятельностью, погибнет, если он не протянет ему своей грубой руки простолюдина и не поддержит его в жизни, которая начиналась для него.

Как большая часть молодых людей, рожденных в богатстве, Луи не знал первых правил в жизни. Чтобы победить затруднения или преодолеть препятствия, он всегда прибегал к деньгам; но этот золотой ключ, отворяющий все двери, вдруг был для него потерян. Тогда Луи, после зрелых размышлений, дошел до печального убеждения в том, что он ничего не может сделать без помощи других и решился наконец убить себя.

Напротив, Валентин, с рождения привыкший жить своим собственным умом и самостоятельно находить средства к существованию, почувствовал, что его молочного брата надо совершенно переделать. Он не отступил перед этой трудной обязанностью, почти невозможной для того, кто подобно ему не носил в сердце своем зародыша способности к самоотвержению. Валентин решился сделать из Луи, как он красноречиво выражался, человека.

С этого дня цель всей его жизни сосредоточилась в одном желании посвятить себя исключительно заботам о своем молочном брате, которого он хотел сделать счастливым во что бы то ни стало. Валентин заставил Луи вдруг переменить образ жизни. Чтобы принудить молодого человека оставить Францию, он нашел прекрасный предлог: его любовь к донне Розарио.

Мы говорим, что Валентин в любви своего молочного брата нашел предлог, потому что решительно не предполагал, чтобы Луи мог когда-либо отыскать в Америке ту женщину, которая подобно блестящему метеору блистала несколько месяцев на парижском горизонте и потом вдруг исчезла.

Ступив ногою на землю Нового Света, Валентин хотел заставить Луи забыть романтическую страсть и повести его по новому пути, надеясь, что беспрерывные, вечно неожиданные перемены странствующей жизни не дадут ему времени подумать о любви, этой странной болезни, – как называл ее Валентин.

Случай, который всегда любит расстраивать наши планы, расстроил и планы Валентина, нечаянно сведя молодых людей с самого приезда их в Чили с молодой девушкой, которую Луи любил так страстно.

Вынужденный признать себя побежденным, Валентин благоразумно склонил голову, с терпением ожидая часа взять свое; он надеялся на слабость Луи и был убежден, что время излечит его от любви, которую донна Розарио, хотя и разделяла, однако первая признавала невозможной.

Признание, вырвавшееся у дона Тадео в пароксизме его горести, еще раз разрушило все намерения Валентина. Но вдруг светлая мысль, как молния, промелькнула в голове его. Мужественный молодой человек с жаром ухватился за представлявшуюся ему возможность отыскать донну Розарио, которую он горячо желал спасти и возвратить ее отцу.

Мы считаем бесполезным говорить, что Валентин составил новый план, который ему нравился чрезвычайно, потому что в случае удачи он мог доставить ему средство возвратить Луи счастье, дав ему вместе и богатство, и ту, которую он любил.

Утром в этот день, когда в ущелье происходила кровавая битва, описанная нами в предыдущей главе, Валентин и Трангуаль Ланек шли по дороге к Сан-Мигуэлю; за ними бежал Цезарь. Они разговаривали между собой, закусывая сухарем, который орошали время от времени смилаксовым настоем из кожаной бутылки, которая висела у Трангуаля Ланека за поясом.

День был великолепный, небо сияло прозрачным голубым цветом, и от лучей теплого осеннего солнца сверкали искры на каменьях дороги. Тысячи птиц, притаившись в изумрудной зелени деревьев, весело щебетали, а вдали виднелось несколько хижин, в беспорядке разбросанных по краям дороги.