Произнося эти слова, старик сделал несколько шагов назад, шатаясь, как будто бы был уничтожен горестью. Антинагюэль бросился к нему и казалось шепотом расточал ему утешения.

Эта речь сильно взволновала собрание; токи был любим и уважаем всеми. Ульмены оставались безмолвны, бесстрастны по наружности, но души их были сильно взволнованы: ненависть и гнев начинали сверкать в глазах их мрачным огнем. Подошел Черный Олень.

– Отец, – сказал он медовым голосом с важной осанкой, – ваши слова жестоки, они погрузили сердца наши в печаль; может быть, вам не следовало бы быть таким строгим к вашим детям. Пиллиан один знает намерения людей. В чем вы нас упрекаете? Не в том ли, что мы делали ныне тоже самое, что отцы наши делали до нас, пока считали себя не в силах победоносно бороться со своими врагами? Нет, совы и филины не вьют гнезд в орлиных гнездах! Нет, окасы не бабы! Это доблестные и непобедимые воины, такие же, какими были их отцы! Слушайте! Слушайте, что дух открывает мне: мирный договор с испанцами ныне уничтожен, потому что он происходил не так как следует: токи не подал вождю бледнолицых ветви коричневого дерева, символа мира, трости апо-ульменов не были связаны вместе со шпагой вождя бледнолицых; клятвы и речи были произнесены над крестом бледнолицых, а не над этим пуком, как требует наш закон. Итак, я повторяю – договор уничтожен; это была одна пустая и смешная церемония, которой мы не должны придавать никакой важности! Хорошо ли я говорил, могущественные люди?

– Да, да! – закричали вожди, потрясая своим оружием. – Договор уничтожен!

Антинагюэль сделал тогда несколько шагов в круг, склонив голову вперед, устремив глаза в пространство и протянув руки, как будто бы слышал и видел то, что только он один мог видеть и слышать.

– Молчать! – вскричал Черный Олень, указывая на него пальцем. – Великий токи беседует со своей нимфой.

Вожди с ужасом глядели на Антинагюэля. Торжественное молчание царствовало в собрании. Антинагюэль не шевелился. Черный Олень тихо подошел и, наклонившись к его уху, спросил:

– Что видит мой отец?

– Я вижу воинов бледнолицых; они вырыли воинственный топор и дерутся друг против друга.

– Что видит еще отец мой? – продолжал Черный Олень.

– Я вижу потоки крови, обагряющие землю; запах этой крови радует мое сердце; это кровь бледнолицых, пролитая их братьями.

– Отец мой видит ли еще что-нибудь?

– Я вижу великого вождя белых; он храбро сражается во главе своих солдат; вот он окружен, но все сражается; вот он падает, он пал, он побежден! Враги овладели им!

Ульмены в испуге присутствовали при этой сцене, которая была для них непонятна. Презрительная улыбка сжала губы Черного Оленя. Он опять спросил Антинагюэля:

– Отец мой слышит что-нибудь?

– Я слышу крики умирающих, требующих мщения у своих братьев.

– Отец мой слышит ли еще что-нибудь?

– Да, я слышу воинов окасских, давно умерших; крики их леденят меня ужасом.

– Что говорят они? – вскричали на этот раз все вожди с живейшим беспокойством. – Что говорят воины окасские?

– Они говорят: «Братья, час настал! К оружию! К оружию!»

– К оружию! – закричали вожди все в один голос. – К оружию! Смерть бледнолицым.

Толчок был дан, энтузиазм овладел всеми сердцами. Отныне Антинагюэль мог по своей воле управлять страстями этой толпы. Улыбка удовольствия осветила его надменное лицо, он выпрямился.

– Вожди окасов, – сказал он, – что приказываете вы мне?

– Антинагюэль, – отвечал Катикара, бросая свой каменный топор в жаровню, чему последовали немедленно и другие токи, – в нашей наций остался только один топор; он в вашей руке; пусть же он обагрится до рукоятки кровью подлых испанцев; ведите наши уталь-манусы на битву; вы имеете верховную власть! Мы даем вам право жизни и смерти; начиная с этого часа, один вы в целом народе имеете право повелевать, и каковы бы ни были ваши приказания, мы будем исполнять их.

Антинагюэль выступил вперед с сияющим лицом, высоко подняв голову и потрясая в своей сильной руке могущественным воинским топором, символом диктаторской неограниченной власти, которая была ему вверена.

– Окасы, – сказал он гордым голосом, – я принимаю честь, которую вы делаете мне; я сумею сделаться достойным доверия, которое вы возлагаете на меня; этот топор будет зарыт только тогда, когда мой труп послужит пищей андским ястребам или когда подлые бледнолицые, против которых мы будем сражаться, будут на коленях просить нас прощения!

Вожди отвечали на эти слова радостными криками и свирепым воем. Совет кончился. Накрыли столы, и пир соединил всех воинов, присутствовавших на совете!

В ту минуту, когда Антинагюэль садился на свое место, индеец, покрытый потом и пылью, приблизился к нему и сказал несколько слов шепотом. Вождь вздрогнул, трепет пробежал по всему его телу, он встал в сильнейшем волнении.

– О! – закричал он с гневом. – Мне одному должна принадлежать эта женщина! Пусть мои воины садятся на лошадей и будут готовы следовать за мной сию же минуту! – обратился он к индейцу.

Антинагюэль знаком подозвал к себе Черного Оленя. Апо-ульмен не заставил себя ждать; несмотря на многочисленные возлияния, ароканский вождь имел такое же бесстрастное лицо, такую же спокойную походку как если бы пил только одну воду.

Подойдя к токи, он почтительно ему поклонился и молча ждал, чтобы тот заговорил с ним. Антинагюэль, устремив глаза в землю и погрузившись в серьезное размышление, долго не замечал его присутствия. Наконец он поднял глаза. Лицо его было мрачно, глаза сверкали.

– Отец мой страдает? – спросил Черный Олень кротким и дружеским голосом.

– Да, я страдаю, – отвечал вождь.

– Гекубу вдохнул печаль в сердце моего отца, но пусть он не теряет мужества, Пиллиан его поддержит.

– Нет, – отвечал Антинагюэль, – дыхание, которое сушит мою грудь, дыхание боязни.

– Боязни?

– Да, испанцы могущественны; я опасаюсь силы их оружия для моих молодых воинов.

Черный Олень глядел на него с удивлением.

– Какое дело до могущества бледнолицых, – сказал он, – когда отец мой во главе четырех уталь-мапусов?

– Эта война будет ужасна; я хочу победить.

– Мой отец победит; разве не все воины слушают его голос?

– Нет, – печально отвечал Антинагюэль. – Ульмены пуэльчесские не присутствовали на совете.

– Это правда, – прошептал Черный Олень.

– Пуэльчесы первые между воинами окасскими.

– Это правда, – сказал опять Черный Олень.

– Я страдаю, – повторил Антинагюэль. Черный Олень положил ему руку на плечо.

– Отец мой, – сказал он вкрадчивым голосом, – вождь великого народа; для него нет ничего невозможного.

– Что хочет сказать сын мой?

– Война объявлена, и между тем как мы будем делать набеги на чилийскую землю, чтобы держать неприятеля в беспокойстве на счет наших планов, пусть отец мой сядет со своими воинами на лошадей и полетит на крыльях бури к пуэльчесам; слова его убедят их, воины оставят все, чтобы последовать за ним и сражаться под его начальством; с их помощью мы победим испанцев, и сердце моего отца наполнится радостью и гордостью.

– Сын мой мудр, я последую его совету, – отвечал токи с улыбкой неописанного выражения, – но он сказал, что война дело решенное; выгоды моего народа не должны страдать от краткого отсутствия, которое я принужден сделать.

– Отец мой позаботится об этом.

– Я уже позаботился, – возразил Антинагюэль со сладкой улыбкой, – пусть сын мой слушает меня.

– Уши мои открыты, чтобы внимать словам моего отца.

– На восходе солнца, когда пары огненной воды рассеются, вожди спросят Антинагюэля.

Черный Олень сделал знак согласия.

– Я вручаю моему сыну, – продолжал вождь, – каменный топор, знак моего достоинства; Черный Олень часть души моей, сердце его мне предано; я назначаю его моим помощником, он заменит меня.