— Слабо-таки. И кто из нас мразь? Где твое хваленое благородство, честь или как оно там у вас называется? Ты у Нари спросил, чего она хочет?

— Нари не решает. Мы решаем. Понял? У нас другие законы. Наши женщины — не шалавы и родителей чтят.

— Ты хотел сказать безропотные овцы, которых выводят для случки с баранами с таким же окрасом, чтоб не портить шерсть?

— Молчи, тварь. Ни хрена ты не понимаешь. Не будет она твоей. Ясно?

— Я не отступлюсь от нее. Можешь танком по мне проехаться, я встану и все равно к ней приду.

Я видел, как его лицо дергается от злости. От бессильной ненависти. Мне кажется, я даже слышал, как у него мозги трещат. Бесит его, что не боюсь. Злит до остервенения. И снова ряд ударов, уже в голову, и мне глаза кровью заливает, а я собственный хохот слышу сквозь глухие звуки и боль, звонко колоколом дребезжащую в висках.

— Она меня любит… понял? Меня выберет.

— Не выберет. Никогда. Запомни — никогда. Неделю даю тебе. Не уберешься — брата твоего лет на двадцать упеку. Есть у меня на него пару компроматов, на нарика конченого. Не поможет — папу машина собьет или маму. Ты же любишь свою семью? Или даже тут ты такой же скот, как и твои соплеменники, которые маму родную продадут за бутылку? А ты за сколько продашь?

Я дернулся в его руках, чувствуя, как меня самого пронизало ненавистью с такой силой, что я бы сейчас кадык ему зубами выгрыз.

— Тронешь мою семью — я тебя убью.

— Кишка тонка и силенок мало.

Он демонстративно вытирал руки платком и смотрел на меня сверху вниз. А потом кивнул своим, чтоб добавили. Помню только, как смотрел на его ботинки, стоя на четвереньках, пока меня держали и били ногами. Хрипло повторял.

— Запомни, тронешь семью — я тебя убью.

Сутки в себя приходил, у друга тогда отлежался. Не впервой так прессовали. Еще дня два на ногах еле стоял.

С Нари я тогда несколько дней не встречался, не хотел, чтоб меня таким видела. Она плакать будет. Я, когда после тренировок или боев возвращался со ссадинами или синяками, она пальцами их трогала, и в глазах слезы стояли… Умоляла больше не драться. Ради нее.

Я тогда не мог видеть, как она плачет. Мог другим людям грудные клетки ударом кулака ломать, а ее слезы видеть не мог. Всего наизнанку выворачивало, хотелось ее, как маленькую, на руках качать и любить. Любить вечно и невыносимо. Чтоб смотрела на меня счастливыми глазами, чтоб улыбалась мне, чтоб хорошо ей со мной было.

Родители с Тарасом связались сразу после пожара. Тот, естественно, ответил, чтоб к нему немедленно ехали. Не знаю, как отец все же решился ему позвонить, они до этого лет десять не разговаривали. Может, сгоревший дом, и моя разукрашенная рожа возымели должный эффект. А то даже денег никогда от Тараса не принимал и матери запрещал.

Когда понял, что они свалить собираются, не спрашивая даже моего мнения, решение само пришло — Нари с собой заберу. Наивный. Я ведь и правда считал, что любит меня и уедет со мной. Я ни на секунду не сомневался в ее ответе. Это же моя мышка. Моя любимая девочка. Мы же вместе всегда. Я — ее, а она — моя. И иначе не бывает, неправильно иначе. Помню, в зеркало на лицо свое смотрел, на глаза, заплывшие от ударов, снял через голову цепочку с крестиком. Повертел в пальцах. Усмехнулся своему отражению и пошел переплавлять золото у Сойки. Он у меня ворованное скупал, переплавлял в ювелирной мастерской, а потом сбывал кому-то еще. Иногда и сам украшения делал под заказ.

Васька для меня тоненькое колечко переплавил с маленьким цветком посередине без камешков. На большее мой крестик не потянул, а Васька за работу денег не взял.

Решил сделать предложение мышке моей, она же девочка у меня строгих правил. Просто так с мужчиной не уедет. А если невестой?

Улыбался, представляя себе ее лицо. Как ошарашенно распахнет свои огромные карие глаза, как протянет тонкие пальцы, глядя, как надеваю на безымянный колечко, а потом восторженно будет целовать меня в губы. Я к ней пришел, как и всегда, под окна. Нашим свистом звал. Не вышла. Тогда я в дверь позвонил — их домработница сказала, они срочно уехали к родственникам. Я еще тогда думал, что взаправду уехали. Меня же дома не было. Нари, может, и приходила, но не нашла. Потом был пожар, и мы вообще съехали. Пошел на наше место в беседку, в деревянной раме рукой пошарил — ничего мне не оставила. Постепенно я начал сходить с ума. Мне все чаще и чаще слова Артура слышались. Начало приходить понимание, что увезли ее от меня или прячут.

Не дают нам видеться. Наверное, ее мудак-брат нажаловался отцу, и с Нари теперь глаз не спускают.

Родители мои вовсю собираются, к отъезду готовятся. А я под окнами ее круги наворачиваю. Несколько раз звонил, домработница все то же самое говорит.

На сотовый ее звоню — отключен. Я к тренеру пришел, попрощался с ребятами с секции, а когда на улицу выходил, меня за плечо один знакомый Константина Сергеевича дернул. Видел я его часто на тренировках и соревнованиях. Спросил у меня, куда еду и когда. Потом в руки мне номер телефона сунул.

Сказал, чтоб я позвонил, если деньги будут нужны, работа для меня всегда найдется. В тот вечер Нарине с родителями вернулись. Я сам видел, как их машина к дому подъехала. Обрадовался. Хотел броситься к ним и передумал, когда Артура увидел. Нет, не испугался. А решил не нарываться и Нари не компрометировать лишний раз. Если она сейчас под строгим надзором, лучше не злить никого.

Тогда и принял решение, что уедем мы с ней в город другой. Подальше от всех. От моих, от ее родни. Одни будем. Справимся. Надо будет — на три работы пойду, чтоб не нуждалась ни в чем. Поехал билеты купил на поезд. Ей записку оставил на нашем месте. Она должна была обязательно проверить. Если ей запретили видеться со мной и отвечать на звонки, то хотя бы там найти мое послание должна. Я все продумал: и как заберу ее, и как сбежим на вокзал. Пока кинутся, мы уже в дороге будем, да и родители мои тоже. Матери потом с вокзала позвоню, скажу, чтоб ехали, не ждали меня, а я позже приеду.

Я тогда Нари прождал до утра — не пришла она. Уже и мой поезд ушел, и родители в Москву уехали, а я сидел на лавке под дождем и трясся там от холода. С места сдвинуться не мог. Наверное, так расстаются с чем-то хорошим внутри. Прощаются долго. Выдирают из себя с мясом. При этом не делая ни одного движения. Зашел в здание вокзала, смотрел в окно на поезда через стену дождя. Руками уперся — оно дребезжало под стук колес уходящих поездов. До боли хотелось разбить окно, а потом крошить осколки в ладонях.

Я долго по городу пешком ходил. Холода не чувствовал. Истерически смеялся над собой, идиотом. Сам не знал, то ли от дождя лицо мокрое, то ли я как слабак и последний лох плакал. Потому что именно тогда я понял, что каждое сказанное Артуром слово — правда, и она сделала свой выбор. Такое ничтожество, как я, на хер ей не сдался. Кольцо из кармана достал, и таким убогим оно мне показалось, жалким, дешевым, как и любовь ее фальшивая, на словах только. Пальцами сдавил, погнул с каким-то надсадным стоном. В беседку нашу пришел и засунул в щель на раме. Затолкал пальцами подальше, загоняя под ногти заусеницы, сдирая кожу до мяса.

Я уехал в Москву тем же вечером. Иногда вдребезги пьяный все еще по памяти набирал ее номер. Орал в трубку или молчал, слушая голос автоответчика о том, что абонент временно недоступен. Я пытался ее забыть, но прошлое, оно, как гребаный магнит, всегда назад тащит. Воспоминания сердце в лохмотья дерут. Я шлюху очередную черноволосую трахаю, а перед глазами ее глаза или смех заливистый, и мне выть хочется. Я боролся с этой агонией, но все попытки были тщетными совершенно. Меня швыряло обратно в воспоминания снова и снова.

Отец на работу не устроился, пить стал там по-черному, с Тарасом ругался, лез в драку. Не нашел он себя на новом месте. Говорил, что чувствует себя бедным родственником. О том, что Антона Артур застрелил, мне Тарас уже после армии рассказал. Разборки тогда у них были с армянской группировкой, где брат Нари состоял. Антону выстрелили прямо в голову с близкого расстояния. От лица одна каша осталась. Хоронили в закрытом гробу. Тарас где-то видео раздобыл на сотовый, кто-то из пацанов снимал, я своими глазами увидел, как Артур нажал на спусковой крючок. Первым ствол поднял и выстрелил. Переговоры мирными должны были быть, но не срослось. На видео не было слышно, о чем они говорят, но тот выхватил пушку и прямо в лоб выстрелил так, что брызги мозгов и крови в стороны разлетелись. Началось месиво. Многих тогда менты взяли. Конечно, Сафаряна отмазали. Тогда я и принял решение… Я обещал мрази, что убью, если семью мою тронет, а я всегда выполняю свои обещания.