На армянском. На армянском, потому что только на нем она настоящая. Только на нем ее слезы и ненависть искренние. Плевать. Пусть ненавидит. Пусть осуждает. Пусть даже проклянет. Но не откажется. Не похоронит, как ОН, и забудет.

И я почти смеюсь… почти улыбаюсь от нервной радости, от которой такой горечью на языке отдает, что хочется выплюнуть и прополоскать горло.

А потом она произносит слова, за которые я ее едва не возненавидела. Еще одна горсть земли на мою могилу.

— Это он… Артура. Он, Нара, ты понимаешь?

— Мама, нет. НЕТ. Это ложь. Я не верю. Грат смонтировал видео. Я знаю.

Цепляюсь непослушными пальцами за призрачную надежду. Не позволяю ей уплыть, испариться окончательно. Не делай этого со мной, мама. Пожалуйста. Оставь хотя бы просвет, чтобы я могла дышать… чтобы не задохнулась, заживо погребенная в мерзлой земле.

— Когда ты сбежала… На утро отец Гранта привез отцу. У него связи свои. Он копал… все это время они с Кареном копали. Утром, Нарине, Карену показали это видео с камер. Оно сейчас в полиции, дочка… Петр Сергеевич сказал, оно настоящее.

— Неправда. Нет, мама. Ты его не знаешь совсем. Артем не мог так, понимаешь?

— Он Тараса племянник, Нарин. Слышишь? У отца документы важные из кабинета пропали. Все это время он для Тараса работал в нашем доме. Информацию секретную ему передавал. Девочка моя, где ты? Беги от этого подонка. Слышишь? Скажи мне, где ты? Я заберу тебя, дочка. Я не оставлю тебя никогда. Где ты? Дочка…

Прости, мама. Я больше не слышала ни слова. Да и зачем мне они теперь? Что она сделает? Заберет меня? А зачем? Какой в этом смысл? Какой вообще смысл во всем этом теперь? Для чего забирать меня, если мой мир только что на части разбился? Его не склеить, не собрать. Все еще голос ее в трубке раздается, а меня колотит от той вьюги, что в висках шумит, что внутри порывами ветра точные удары наносит. С каким лицом я должна вернуться, мама… если вернусь? Отец не примет… да я и сама не пойду. Не хочу. Ничего не хочу. Мне хорошо и тут. В своем холоде. Я только его дождусь. Дождусь, чтобы в глаза посмотреть. Нет, чтобы он в мои посмотрел. Чтобы увидел, что моя ненависть ледяная, что от нее холодом веет безграничным. Хочу, чтобы его знобило так же, как меня. Чтобы скручивало в этой же агонии, в которой меня наизнанку сейчас выворачивает.

Вскочила от неожиданно пронзившей мысли и на негнущихся ногах спустилась вниз, туда, где Артем бросил свою спортивную сумку. Трясущимися пальцами не с первого раза, но все же смогла расстегнуть ее и начала выкидывать его вещи на пол. Я не знаю, что я искала. Но я не могла сидеть и сходить с ума от неизвестности. Сидеть и думать о том, что это правда. Что мой мужчина… что тот, ради кого я опозорила себя, своих родителей… ради кого я так подло очернила их имя…

Ничего… В его сумке только одежда и зарядные устройства. Обессиленно опустилась на пол, думая о том, что должна поговорить с Артемом. Должна услышать, как он отрицает. Увидеть в его глазах удивление и злость на ублюдка-Гранта… Обязательно должна. И мне невыносимо думать, что будет, если не увижу, если он подтвердит… если признается в убийстве… моего брата. В голове молнией пронеслось проверить дно сумки. Может быть потайной карман. Так и есть. И в нем папка с какими-то документами. Сердце снова замирает, отказываясь стучать, замерзшее и покрытое инеем. Словно завороженная, я собираю аккуратно его раскиданные вещи и складываю в сумку, не решаясь достать эту папку, намеренно оттягивая время. Отсрочка перед тем, как ступить на эшафот. То самое "надышаться перед смертью", только с каждым следующим глотком воздуха лишь больнее и невыносимее от мысли, что придется все же сделать последний шаг.

А потом все же решиться и открыть папку, чтобы едва не рухнуть на пол, когда подкосились ноги. Документы с подписями отца и поставщиков. Какие-то счета, сверки, набросанные от руки планы и списки компаний.

И поддельный паспорт на имя Соловьева Ильи Сергеевича с фотографией Артема. Один паспорт. Только его. Засмеялась. Громко. Так громко, что собственный смех отдается болью в груди. Какая же ты дура, Нарине. Какая же ты идиотка. Бесхребетная дура, которую просто использовали. А что? Сама ведь напросилась… Вешалась на него с первой встречи. Почему бы не трахнуть, если сама кидаешься в объятия? Трахнуть и уехать, оставив одну.

Господи… Он же знал, что меня ждет… Знал, что я не просто ухожу с ним. Он знал о последствиях. Только ему было наплевать. Наплевааааать, Наааар. И ты даже не можешь обвинить его в этом. Он просто не отказался от приятного бонуса, который ты сама ему предлагала, и он это чувствовал. Твой интерес и похоть… а все остальное себе нарисовала ты сама. Нарисовала мир, которого не существовало, и как последняя дура, увлеченно погружалась в него, наплевав на реальность. Боже… из-за чего ты подставила своего отца? Привела в дом убийцу своего брата. Аааарт… Арт, прости меня… Прости, если такое вообще можно простить.

Зазвонил телефон, и я вздрогнула, услышав мелодию ЕГО вызова.

Первое желание — сбросить, но я делаю глубокий вдох и отвечаю.

— Да.

— Мышка, я же говорил, не включай пока телефон.

— Прости… — услышала его голос, и слезы с новой силой покатились из глаз. Не могу слышать, не хочу видеть его. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

— Соскучилась, да? — Усмехается, а меня дрожь пробирает, потому что ложь. Теперь я слышу эту ложь даже в тоне его голоса. Когда ты хотел сбежать, Капралов? Когда бы насытился сексом со мной? Три дня ты отвел нам? А потом что? Ты на самолет, а я ползать в ногах у отца, вымаливая прощение и крышу над головой? За что ты так ненавидишь меня? Что стало с тобой за эти годы?

— Мышка? Почему ты молчишь?

— Когда ты приедешь?

— Через пару часов, любимая. Скажи, соскучилась?

— Да. Я жду тебя, Капралов. Приезжай.

Отключила звонок и закрыла рот ладонью, чтобы сдержать крик. Мне казалось, он меня может услышать. Мне казалось, если я уберу руку, то закричу так, что меня услышат все. Я еще успею. У меня целая жизнь впереди на то, чтобы позволить этой правде обрушиться и разрушить меня до основания. А сейчас у меня были дела важнее.

Непослушными пальцами набрать короткий номер и выдохнуть перед тем, как шагнуть в бездну.

— Дежурная часть. Чем могу помочь?

Спустя пять лет…

— Мариам, там тебе письмо принесли, — Наталья Сергеевна настолько неожиданно появилась в коридоре, будто под дверью своей комнаты сидела, ожидая, когда я поднимусь по тесной лестнице старой пятиэтажной хрущевки, подъезд которой провонял перегаром и мочой, и зайду в квартиру. У меня начинала кружиться голова каждый раз, когда я выходила на лестничную площадку. Говорят, человек привыкает ко всему и со временем перестает видеть уродство и грязь там, где замечал раньше. Со мной явно что-то было не так, потому что за пять лет я так и не привыкла к той мерзости и вони, что окружали меня, куда бы я ни приезжала. Нет, я уже давно перестала удивляться или, скорее, ужасаться ей внутренне, но до сих пор не просто замечала подобное убожество, а тело реагировало на него рвотными позывами.

Кивнула, натянуто улыбнувшись соседке, и по совместительству хозяйке квартиры, в которой я снимала комнату, и, почти вырвав письмо из ее рук, прошла к своей двери.

— Завтра последний срок, Мариам, — она поджимает губы, недовольная тем, что я даже не взглянула на конверт, — больше отсрочек я тебе дать не могу. У самой скоро срок платить за дочку в институте. Я все же мать и не могу заниматься благотворительностью для всяких там…

Последние ее слова я, как обычно, уже не слышала, захлопнув дверь и с облегчением прислоняясь к ней спиной. Иногда мне хотелось все же дослушать до конца ее тирады, наполненные всепоглощающим чувством самолюбования и собственной значимости, чтобы потом долго хохотать в лицо. Как же все-таки некоторым людям присуще нелепое самомнение, привычка возвышать себя за счет других. Самое интересное, что именно таким, как она, не добившимся в своей жизни большего, чем лишние квадратные метры, доставшиеся в наследство от мужа, и старый засаленный халат в дырках. Когда я была маленькой, отец всегда говорил, что к таким людям нужно относиться с небольшой снисходительностью, но не позволять им садиться на шею.