Помню, к матери тогда в клинику приехал, на стул рядом сел, глядя на бледное изможденное лицо с пустым взглядом, руку в своей ладони сжал, а она не видит меня и не слышит, а я пальцы с ее пальцами сплел и поклялся, что каждый из Сафарянов будет кровавыми слезами рыдать. Я заставлю их прочувствовать то же самое. Заставлю понять, что значит терять и что не все можно купить за деньги. Потом я тщательно изучал о них все. Тарас предоставил мне нужную информацию и терпеливо ждал, когда я буду готов начать. Наверное, я до последнего не представлял, что самым сложным в этой игре будет встреча с ней. Не думал, что все еще остро помню ее запах, голос, взгляд. Но все это не мешало мне презирать ее так же яростно, как и все семейство, решившее, что они боги. Теперь Богом стану я. Персональный Иисус вернулся, мышка, и будет наказывать грешников за их проступки. И тебя — за ложь и за предательство.

Так устроены люди — их личность сшита из прошлых ошибок, шрамов, ударов мордой об асфальт, из вонючих луж дерьма, в которые их окунала жизнь, с легкими проблесками мимолетного счастья. Пережитый опыт никуда не девается, он и определяет, кем ты станешь дальше. Он и есть твой кладезь знаний, ты их черпаешь именно оттуда".

Ее вопрос выдернул меня из марева воспоминаний, и я понял, что все еще смотрю ей в глаза, а там в них, на дне мое собственное лицо, искаженное от ярости и презрения к себе.

— Я написал тебе, что уезжаю. Оставил на нашем месте. Думал тогда, мы уедем вдвоем. К черту предков. Твоих, моих. Я билеты на другой поезд купил. Хотел рвануть подальше от всех. Мне предложили тогда драться. За деньги. Так, черт один — моего тренера знакомый. Бои без правил. Бабки крутые. Я хотел новую жизнь начать. С тобой.

Молчит, глядя, как я выдыхаю дым, как стискиваю пальцами сигарету, сжимая так сильно, что под пальцами от глубоких затяжек печь начинает. Она смотрит так, словно слышит, но не слушает. Головой из стороны в сторону мотает и дрожать снова начала, будто я ее холодной водой облил, или почувствовала тот самый дождь, который у меня в голове барабанил по нервам.

Отрицательно покачала головой. Он говорит, но я не слышу слов. Точнее, они заглушались шумом ушах. Нарастающим гулом, от которого сдавливало виски и закричать хотелось. Мне снова становилось холодно. Очень холодно. Будто он не говорил, а замораживал каждым словом.

— Не было никакой записки.

Резко упала на корточки, чувствуя, как подкашиваются колени.

— Не было, понимаешь?

Я вскинула голову, он все еще не смотрел на меня.

— Я просидела в нашей беседке до вечера. Меня Артур забрал, — на глаза наворачивались слезы от воспоминаний, — Я несколько раз бегала к вам домой, но мне никто не открыл.

— Не знаю, Нари. Была или не было. Тебя больше не было со мной, вот что я знаю. Нигде не было. Я звонил потом, когда мы устроились, а ты номер сменила.

Наклонился к ней и поднял с земли.

— Только я теперь уже не мальчик, Нари. Я записки писать не стану больше. Я ответов хочу и тебя хочу себе.

Сменила. Я телефон тогда потеряла. Он просто пропал. И мне новый купили. Но старую симку, оформленную на брата, Артур наотрез восстанавливать отказался. Я с ним тогда недели две не разговаривала из-за этого. Знала, почему не хочет, почему новую взял — чтобы Артем мне позвонить не мог. А потом я поверила, что он не просто не мог, а не захотел.

— Ты говорил тогда… Ты говорил про Артура, — я пыталась отстраниться от него. Мне нужно было расстояние, чтобы мыслить ясно. Чтобы попытаться собрать воедино все части того пазла, который он сейчас раскрыл и бросил прямо в лицо. И каждый из маленьких кусков режет кожу. Цинично и больно впивается в плоть. Машинально подношу ладони к лицу, касаясь щек.

Он не лгал. Нельзя лгать вот так: с такой болью в глазах. И не просто с болью, но и со злостью.

— Что тебе сказал мой брат?

— А у него не хочешь спросить? Пусть он тебе расскажет. Да и не важно сейчас. Как ты сказала, прошлого не вернуть? К черту прошлое. Я за тобой приехал. И я больше не намерен от тебя отступаться.

А потом рванул ее к себе и посмотрел в глаза.

— Надо будет, я твоему церберу пасть голыми руками раздеру. Но ты не выйдешь за него. Потому что ты его не любишь. Ты моя, понимаешь?

Привлек к себе за волосы и жадно впился в ее рот, сжимая в объятиях так сильно, что чувствовал хруст костей.

Иногда нам нужно, чтобы кто-то принял решение за нас. Кто-то, кому мы доверяем больше, чем самим себе. Кто-то, без кого все самостоятельные действия перестанут что-либо значить.

Я перестану значить что-либо без него. Поняла в этот самый момент. Все это время так глупо обманывала себя, уверяя, что смогу без него. Жить смогу, существовать, дышать. Любить. А не могла. Только сейчас вздохнула полной грудью. Когда слова его услышала. Когда губы его на своих почувствовала. Тот самый пазл. Если кусочек подобран неправильно, то он не встанет на чужое место, как бы усердно ты его не втискивал туда. Он был моей частью. Той самой единственно правильной. Только сейчас себя целой наконец-то почувствовала. Впервые за столько лет.

Зарылась в его волосы, исступленно отвечая на поцелуй, прижимаясь к сильному, будто стальному, телу. Слишком слабая, чтобы противостоять тому искушению, которое звучит в его словах.

— Я тебя люблю, — отрываясь на доли секунд, чтобы тут же целовать их снова, — тебя.

И мне плевать, что видят проезжающие по эту сторону дороги машины. С ним мне плевать на всех и на все. Только бы вот так прижимал к себе. Он все правильно сказал — его. Настолько его, что кричать хочется об этом.

— Твоя, — проникая ладонями под футболку и обнимая его за талию, закрыв глаза в наслаждении чувствовать жар его тела, — всегда была твоей.

Обхватил ее лицо руками, целуя соленые губы и вздрагивая от этого "Я тебя люблю".

Вот и все… Это было быстро. А теперь заставить дать мне то, что нужно. Только внутри горечь кислотой разъедает. Поздно уже слова эти слышать. Под откос летим, маленькая. Только я со страховкой, а ты без.

И мне свою обрезать хочется и падать вместе с тобой.

Оторвался от ее губ и в глаза посмотрел.

— Моя. Запомни навсегда — только моя.

Я узнавал ее заново. Сопротивлялся этому узнаванию, злился на себя и все равно погружался в это безумие глубже и глубже. С каждой нашей встречей, с каждым ее взглядом, словом, прикосновением меня затягивало обратно в прошлое. В нее затягивало с головой. Нет, не на дно. В моей маленькой мышке этого дна никогда не было. Она как нескончаемый космос. И с каждым разом с меня слезал налет копоти и грязи, как будто очищался рядом с ней, слой за слоем сбрасывал свой мрак, позволяя лучам ее солнца отогревать меня. Я слишком хорошо научился распознавать ложь во всех ее проявлениях, чтобы понять — Нари не лжет мне. Она искренна со мной настолько, насколько я лжив с ней.

Наверное, я слишком долго был один. Одичавший, закаменевший и обозленный на всех и на каждого, и на себя, прежде всего, за то, что не защитил свою семью, за то, что позволил ей развалиться на части. Я винил в этом Нари, ее родню, проклятые обстоятельства. Но чем больше смотрел в глаза ее темные, тем больше понимал, что вины Нарине здесь нет. Она, как и я, жертва чудовищных обстоятельств. И постепенно я начал осознавать, что не смогу ее отпустить. Не смогу поступить так, как хотел в самом начале. Не смогу погрузить ее в тот мрак боли, в который хотел. Она слишком чиста для этого.

Я заберу мою мышку себе, потому что она моя. Я чувствовал это на каком-то ментальном уровне, видел в ее глазах, ощущал табуном мелких мурашек на ее золотистой коже, когда прикасался к ней кончиками пальцев.