Повел плечами, сбрасывая ее руки, оттолкнул от себя с такой силой, что она упала на спину, тут же пытаясь встать, чтоб удержать меня.

— Если бы видела, как твой брат пушку на меня наставил, так же к нему бросилась бы умолять, а, Нари? Или сама б на курок нажала?

Распахнул дверь и с яростью захлопнул, повернул ключ в замке и медленно спустился по лестнице. Она все еще кричала там, но я ее не слышал. Я больше не хотел ее слышать. Я хотел все узнать сам.

— Не умоляла бы. Ни за что. Встала бы перед тобой, слышишь, Капралов? Встала бы, черт тебя побери…

Ему плевать. Он задал вопрос, но не хочет слышать моего ответа, потому что сам все решил когда-то за меня.

Если бы ты тогда предоставил мне выбор… если бы рассказал все это… И я замолкаю, понимая, что не знаю, как поступила бы.

Бьюсь в истерике, колотя кулаками по двери, захлебываясь слезами.

Поговорила бы… я бы поговорила с ним. Потому что не могла без него тогда. А в нашей с ним истории это было бы гораздо больше того, что мы имеем сейчас.

Ему же сейчас мало просто унизить меня. Мало держать возле себя в заточении и трахать, как самую обыкновенную шлюху. Он хочет лишить меня всего.

Бросилась к окну и распахнула его настежь, чтобы увидеть, как его машина останавливается у ворот, и он дает каки� то указания охранникам насчет меня. Я это знаю, потому что вижу, как они поворачиваются в мою сторону и пристально смотрят на меня.

Автомобиль сорвался с места и исчез за воротами, и я сорвалась тоже. Вниз кинулась из окна, упав прямиком в кусты роз. Не замечая ни ободранных коленей, ни боли от впивающихся во все тело шипов, побежала к воротам, чтобы поймать взглядом лишь клубы пыли, забивающиеся в ноздри, в рот, в легкие.

Когда-то я зарекался, что не буду пить, что никогда не стану таким, как мой отец. Но, видать, с генетикой не поспоришь. Я накачивался коньяком уже несколько дней в номере отеля с тех пор, как прилетел из Армении. Накачивался до чертей наяву и до пьяных галлюцинаций. Говорил сам с собой, с ней, с отцом и с Антоном. Иногда скулил, как побитый бродячий пес, прислонившись лбом к стене, или вырубался на полу рядом с очередной пустой бутылкой.

Мне звонили партнеры, кредиторы, а мне стало по хер. Что я им скажу? Что я, бл***дь, не знал о треклятых долгах Тараса и что теперь я в полной жопе? Что гребаная рыжеволосая сука, которую я трахал, кинула меня, увела все документы и слила основным конкурентам Тараса? Я только истерически хохотал, глядя в потолок. Все в этом мире возвращается. Земля круглая, и дерьмо, всплыв, притекает обратно. Когда-то я именно так разорил Сафарянов, а сейчас у меня за душой пару сотен баксов и бумаги, которые от меня ждет тот, кому Тарас просрал компанию еще до того, как я вышел из тюрьмы. Я мог, конечно, ее вернуть обратно, мог выпустить кишки Шабанову — главному конкуренту, который требовал подписать документ о передаче контрольного пакета акций, но у меня были другие планы. Я обнулил все свои счета и обналичил деньги еще перед отъездом. А сейчас сделал то, что должен был сделать. Поступил так, как должен был поступить, и от этого мне было настолько паршиво, что хотелось выблевать свои кишки на пол.

Я отпустил ее. Я дал ей свободу. Дал новую жизнь. Ей и нашему сыну. А сам… сам я не имел никакого права на эту жизнь вместе с ними. Не имел права называться его отцом. Да она бы и не приняла меня. Наш последний разговор расставил все точки над "и". От той красивой любви ничего не осталось. Только воспоминания… и те вдруг стали казаться ненастоящими. Нари меня не простит. А я… я не стал бы просить прощения. Не потому что не чувствовал себя виноватым. А скорее, потому что она не сказала мне правды и не собиралась говорить. Не сказала даже после того, как я перед ней раскрылся. Я не винил ее в этом. Я просто понимал, что это конец.

И мой маленький сын заслужил иного… Он заслужил кого-то лучше. Не хочу ему такого ублюдка, как я. Не хочу, чтобы когда-нибудь он узнал, как я поступил с его матерью. Да, я так решил, и теперь от этого решения мне хотелось не просто сдохнуть. Нееет. Мне хотелось лезвием снимать с себя полоски кожи, чтобы перестать думать о ней… о них с кем-то другим. Перестать завидовать кому-то, кого она назовет "любимым", и тому, кого мой сын назовет "отцом". Я орал не своим голосом, корчась на полу, обхватив голову руками. Я впервые в жизни рыдал. От адской боли. Она была сильнее, чем тогда, когда Нари меня обманула, сильнее, чем тогда, когда бросила за решетку. В этот раз я сам отодрал ее от себя с мясом и выкинул за грань этого вонючего порочного круга, в котором тонул.

На все остальное мне стало наплевать. Я похерил все сделки. Пусть горят синим пламенем. Все вдруг потеряло смысл. На кой черт мне эти бабки и власть, если нет ради кого… нет ради чего? Кажется, я таки проклят. Скорей всего, ею… И пусть. Заслужил. Я ее жизнь в ад превратил. Нашу жизнь. И разорвал этот ад пополам.

Меня искали по всему городу ради гребаных бумажек и даже не догадывались, что я просто бухаю во вшивом дешевом отеле, пропивая последние деньги. Потом я им сдамся на растерзание… а, может, и вовсе, как мой папаша — башку в петлю и с циничным оскалом покажу им средний палец, уматывая туда, откуда не возвращаются.

Я сломался. Знаете, как ломаются люди? Это происходит настолько быстро, что они не успевают понять, в какой момент их пригнуло к земле, и они уже не могут подняться с этого вонючего дна никогда. В собственных глазах. Я сдох для себя самого. Увидел себя со стороны и ужаснулся той гнили, которой оброс как уродливым налетом. Я приехал оттуда другим человеком… точнее, я перестал им быть. Именно там я и понял, что я не человек. И даже не животное. Я — мразь.

У меня были свои принципы, у меня было то святое, к которому прикасаться нельзя. И я же сам поливал это святое дерьмом, я раскрошил все свои принципы и поэтому сдох для себя, как личность.

Сейчас я закапывал свой труп… и я даже не поставлю там дощечку или памятник. Такие должны гнить безымянными. Все чего я хотел на данный момент, это счастья ей. Настоящего, такого, как рисовал в своих мечтах для нас. Теперь у них есть для этого все. Я отдал им то, что смог отдать. Прости меня, маленькая, у меня больше ничего нет. Я бы сердце тебе, но оно страшное, черное, зачем тебе такое? Я бы жизнь тебе, но она и гроша ломаного больше не стоит. Меня сольют со дня на день. Я бы душу тебе… но она и так у тебя. А больше мне нечего дать. Кто-то другой даст тебе намного больше… а я… я тебя не достоин. Прав был твой брат. Гореть ему в Аду вместе со мной. Но он был прав. Разные мы с тобой, и у каждого своя правда. Не надо было мне тебя трогать. Хотя, черта с два, я жалел о тех минутах, что провел с тобой. Мне в жизни больше и вспомнить нечего, кроме тебя.

Чужая страна… чужие люди. Я чувствовал себя как в стане врага. Это были первые мысли, когда мой самолет приземлился в Ереване.

Ехал в такси и вспоминал все эти последние дни с ней вместе. Молчаливую огненную бойню изо дня в день. Почти без слов. Я прихожу, она ждет. Я знаю, что ждет с этим взглядом загнанной волчицы. Знает, зачем пришел. Жмется к стене, тяжело дыша.

Пока трахаю, царапает мне лицо, спину, а я вдираюсь в ее тело с бешеным остервенением, заламывая ей руки, насильно кусая губы, язык, пока не перестает вырываться, пока не начинает извиваться подо мной. Все молча. Только стоны, звуки борьбы, рычание и вопли оргазма. Так же тяжело дыша, вытирая кровь с лица, выхожу от нее, пошатываясь и проклиная суку за то, что не могу убить, как грозился, не могу закопать… да что там, даже ударить не могу. Только давить до синяков и руки удерживать, пока сама не впивается мне в плечи, выгибаясь под ударами моей плоти. Уходил от нее, шатаясь, как пьяный или наркоман под дозой, который только что получил мощнейший яд в кровь, и знал, что приду за новой уже скоро. Упрямая ведьма. Она изменилась за эти годы, стала иной. Пропала ее нежность, пропала мягкость. Стерва ядовитая. Смотрела так, словно грудину мне руками разрывала, а меня это заводило до сумасшествия. Кончает подо мной и ни слова. Даже имени не называет. Горло сдавливаю, требую сказать, головой об пол или о стену, не сильно, чтоб напугать, а она глаза закатывает, бьется в оргазме и ни слова. Я руки разжимал и кулаками возле ее лица, с обеих сторон, а она даже не шевелится, словно знает, что ее не ударю. Один раз с ней до утра остался, а она молча разрыдалась. Не тогда, когда насиловал ее, рвал на ней одежду, заламывал руки… а когда рядом с собой уложил и просто обнимал, удерживая у себя на груди. Ударил по щеке и ушел к себе.