— Артеееем, — так приторно, что свело зубы от этой сладости… Кинулась к нему в объятия, целуя шею, а тот оторвал ее от себя и смачно в губы поцеловал, стискивая в руках.

А я смотрела, как завороженная, на волосы ее рыжие, разметавшиеся по его руке, на его ладонь, сжимающую ее задницу, и чувствовала, как все тяжелее становится дышать. Как перехватывает горло будто колючей проволокой, шипы которой впиваются в кожу, протыкая насквозь.

Артем даже не посмотрел на меня, что-то говорит ей, а у меня внутри свой собственный апокалипсис разверзся. Не могу отвернуться, смотрю, как уводит в дом, на их руки сцепленные, и понимаю, что начинаю задыхаться. Пальцами за шею хватаюсь, и мне все кажется, что, если посмотрю на них, кровь увижу свою.

Когда они в дом ушли, опустилась на корточки, хватая ртом осенний воздух, а он мне на языке предательством и гнилью отдает.

Мне про нее потом сиделка расскажет. Что любовница его. Что часто здесь бывает. И даже ведет себя, как хозяйка дома.

Он не пришел в ту ночь, а я вместо того, чтобы спокойно, наконец, уснуть, представляла их вместе. Я знала, каким он может быть. Как может с ума сводить одним голосом, заставляя терять контроль и извиваться от желания. И с ней делал все то же самое, иначе не кинулась бы к нему голодной самкой, не облизывала бы его пальцы прямо там на улице.

И тут же злость на саму себя едкой кислотой по венам. За то, что о нем думаю. О них. Жалкая. Не о ребенке своем, который сейчас, как никто другой, нуждается во мне, а нем. Об убийце своего брата. Вспоминаю, как отдавалась ему добровольно, и как брал сам, силой. Тот, кто в Артура хладнокровно выстрелил. Кто перечеркнул жизнь всей моей семьи кровавым крестом. А я, словно шалава последняя, продолжала кричать от наслаждения под ним.

Вскочила с кровати и подошла к окну, распахивая его, впуская холодный воздух. Так и стояла почти до утра, разглядывая звезды и прислушиваясь к ночным звукам.

Вспоминая детский голос, смешно выговаривающий некоторые слова:

"— Мама, а почему говорят, что звезды красивые?

— Потому что они красивые, любовь моя. Маленькие, яркие. Видишь, воооон как высоко, а как ярко светят.

Он пожимает худенькими плечиками и поворачивает ко мне голову.

— Светят и светят. Как фонари какие-то у дороги.

— Не как фонари, милый. Когда мама далеко от тебя, она не видит фонари, но она смотрит на эти звезды и думает, что ты тоже смотришь именно на них, понимаешь?

— Будто мы вместе, мам?

— Будто мы вместе, Тур".

Артем пришел ко мне следующей ночью. Злой, голодный… я кожей чувствовала, что голодный. Смотрел исподлобья, будто в мыслях на ошметки раздирал. Ему пришлось практически сделать это. Потому что я не хотела, чтобы прикасался ко мне. Не могла позволить. Только не после другой женщины. Прижимает меня к себе, а меня тошнит, мне кажется, он запахом ее весь пропитался. И я содрать эту вонь хочу с его кожи. Ненавижу. Как же я ненавижу его. Его и это мерзкое чувство триумфа, разливавшееся в крови, когда поняла, что выгнал девку свою восвояси.

Я вправду сходила с ума. Мерила шагами комнату, нарезая круги, останавливаясь у подоконника и высматривая дорожку, по которой обычно сиделка гуляла с матерью Артема. Я не знаю, какую по счету ночь не спала, но, вырубившись ближе к утру, проснулась, трясясь от самого настоящего ужаса. Потому что во сне видела, как Артура уводят за руку. Я не вижу, кто. Кто-то в белом медицинском халате, но мне не нравится то, как по-хозяйски он обхватил крючковатыми пальцами тоненькую ручку моего сына. Пытаюсь сделать шаг навстречу, выдернуть у него из рук ребенка, и не могу. Ноги ватные, непослушные, не двигаются. И тогда я зову Артура, но он даже не оглядывается, озирается по сторонам, и меня корежит от понимания, что меня ищет, но не видит. Я зову его, собственный крик в ушах отдается, а его все уводят. И я взгляд свой поднять не могу, все смотрю и смотрю на эти пальцы, а они меняться начинают. Мясо ошметками свисает с них, и кости поблескивают белые. Срываю голос, изо всех сил пытаясь сдвинуться с места, и просыпаюсь от собственного крика, когда за ними захлопывается белая дверь.

Как только заметила в окне Светлану, выскочила во двор, позабыв про куртку.

— Светлана Викторовна, — окликнула ее, и она с улыбкой повернулась ко мне, удивленно разглядывая.

— Нарине, девочка, ты же замерзнешь.

— Я ненадолго, Светлана Викторовна, — прячу нервозность за улыбкой, поеживаясь от пронизывающего холода, — у меня к вам просьба. Я… я прошу отнестись к ней с пониманием.

— Я слушаю, — она продолжает улыбаться и подходит ко мне, начиная растирать мои руки ладонями.

— Я… вы не могли бы помочь мне? Отправить деньги моей матери… дяде, то есть, — она отдергивает руки, и я даю себе мысленную оплеуху, — Светлана Викторовна, я говорю о своих деньгах. Сейчас у меня нет возможности выехать просто… но на моей карточке, — раскрываю ладонь с кредиткой, — есть деньги, которые очень нужно отправить на мою родину.

— Послушай, дорогая, я все эти операции с деньгами не люблю и не понимаю, — она отрицательно качает головой, а меня подбрасывает от страха, хватаю ее ладони своими.

— Пожалуйста, прошу вас. Вам всего лишь нужно снять деньги и отправить их… это для моего сына, — все же не сдержалась и последние слова прорыдала.

— Сына? — она снова сделала шаг навстречу и, склонив набок голову, успокаивающе погладила по плечам.

— Сына, — кивнула ей, захлебываясь рыданием, — Он… он болен, и ему нужны эти деньги для лечения. Послушайте, я не прошу вас даром сделать это. Оставьте себе часть денег, только помогите. Я не могу… не могу сама.

Она согласилась. Это был ее последний день перед отпуском, и она обещала завтра же поехать в банк. Гладила меня по волосам, по плечам, шептала, что все будет хорошо, и она мне обязательно поможет, забрала мою кредитку и записку с именем и адресом Азата.

А потом попросту сдала меня Артему.

Я распахнул дверь ее комнаты и тут же увидел, как Нари вскочила с постели и метнулась к стене. Как и обычно. Это было уже предсказуемо. Только последнее время мы оба знали, что это игра-война, и я готов был поклясться, что она меня ждет и реагирует даже на звук моих шагов в коридоре. Нет. Не боится, а именно ждет. Предвкушает мое появление. Меня это всегда заводило до сумасшествия, но не сейчас. Не после того, как сиделка моей матери принесла мне кредитку и сказала, что Нари просила снять с нее крупную сумму и выслать на счет некоего Азата. Договорить она не успела, потому что я выхватил у нее карточку и заорал ей в лицо, чтоб не смела больше говорить с кем-либо в этом доме. Ее наняли сиделкой. Ни больше ни меньше. Пусть занимается своим делом, иначе в следующий раз я ее уволю, и она никогда не устроится ни в одно приличное место.

Сиделка так испугалась, что начала заикаться, а я пошел к Нари. Пока поднимался по лестнице, в голову всякая дрянь лезла, начиная с мыслей о том, что матери помогает, до навязчивых о любовниках. Моя ревность приобрела какие-то чудовищные формы и размеры. Она доводила меня до приступов дикой злости, от которых у меня чернело перед глазами. Я ревновал ее к каждому столбу. К охранникам, которых заставлял меняться каждые полчаса, к эфемерным мужикам, которые могли быть у нее в прошлом, к гребаному олигарху, к Гранту. Иногда мне казалось, что я двигаюсь мозгами на этой почве. Сейчас я думал только об этом проклятом Азате, которому она хотела перевести несколько тысяч долларов.

Распахнул дверь и посмотрел на нее исподлобья, на то, как стиснула руки в кулаки и смотрит на меня, тяжело дыша. Я прошел через всю комнату прямо к ней, приблизился вплотную и, достав из кармана кредитку, ткнул ей в лицо.