Губы в миллиметре от ее губ, не целуя и пожирая взглядом, как искажается лицо Нари от наслаждения, от каждого движения моих пальцев. Такая податливая и чувствительная.

— Давай… молча, девочка, покажи, насколько ты моя, — быстрее растирая большим пальцем клитор, видя, как румянец заливает ее щеки и закрываются в изнеможении глаза. Сам приоткрыл рот, сжирая ее тихие стоны и сатанея от того, как тесно внутри нее, тесно, горячо и тааак влажно, бл**ь, что хочется проникнуть резко и на всю длину.

Сжимает слегка мои пальцы, а меня от ее пульсации трясти начинает, и пот по спине градом катится, — Покажи и отпущу тебя к гостям… давай, маленькая. Сейчас.

Вцепилась пальцами в его плечи, закатывая глаза от нарастающего волнами удовольствия. Он все быстрее двигается, а меня на части рвет от его прикосновений и кричать хочется о том, как я его чувствую. Так, что кажется, если остановится, я умру. Распахнула глаза, кусая губы, впиваясь взглядом в его лицо напряженное. На то, как рот открыл, как глаза свои голубые прищурил. По вискам капли воды катятся, а мне каждую слизать хочется. Только бы не закричать…

В глаза его смотрю и вижу, как в них море черными волнами бушует. И меня срывает одной из этих волн. Прикусила запястье, чтобы не закричать от безумного наслаждения, пронзившего тело. Нереально острого оргазма. До слез. В его взгляде триумф напополам с какой-то болью, а меня все еще колотит от бешеного удовольствия. Когда опустил меня на пол, обвила руками его шею и начала хаотично целовать, шепча, как сильно люблю его.

— Не могу без тебя, веришь? — В глаза его смотрю и снова к губам, — люблю тебя, Теееем…

Перехватил губами ее стон, зажмурившись до красных кругов перед глазами, пока ее трясло от наслаждения в моих руках, поглаживая пульсирующую плоть, продлевая ее удовольствие и собственную агонию. Потому что это, бл**ь, мазохизм — чувствовать подушечками пальцев, как дергается под ними твердый клитор, какая она мокрая и горячая чуть ниже, и застонать самому сквозь стиснутые зубы, представляя, как под эту пульсацию я вхожу в нее уже членом.

Подождал, пока она успокоится, целуя в губы уже нежно, не убирая пальцев, заставляя все еще вздрагивать от легких прикосновений. Красивая… безумно красивая в этот момент, щеки пылают, и взгляд пьяный, затуманенный. Шепчет мне слова любви, целует сама, а я платье ее поправляю и думаю о том, что ни хрена я ее не отдам никому.

Сотру с лица земли семейку проклятую, а она со мной останется. И плевать, хочет она этого или нет. Спрашивал я когда-то, а сейчас просто возьму свое. А ОНА МОЯ. И точка. Насрать на любое мнение по этому поводу.

Посмотрел на нее и резко за горло схватил, притягивая к себе, заставив распахнуть глаза от неожиданности:

— Верить? А он… он вот так тебя тоже? Позволяла, Нари? Позволяла ему, как со мной? Кончала с ним? Отвечай. Только не лги мне.

И пальцы сильнее сжал, все еще тяжело дыша и истекая потом от неудовлетворенного желания и напряжения.

Я даже не сразу поняла его слова, не услышала их — только угрозу, которая в голосе его появилась. Сжимает руки на шее, а до меня, наконец, смысл его вопроса доходит, и слезы пекут глаза от обиды. Она, проклятая, темной жижей внутри разливается, кислотой разъедает все послевкусие удовольствия, оставляя после себя полное опустошение. Ждет ответа, стиснув зубы, а меня от боли скручивает изнутри. Пощечину ему дала, захрипев, когда он сильнее сдавил горло. Напряженный, злой, а мне вцепиться в лицо его ногтями хочется. За то, что подумать так обо мне посмел. И горьким осознанием: а почему нет, Нарине? Ты только что позволила ему взять себя в туалете отцовского дома, как самая обычная шлюха. Там за стеной твои родители и жених, а ты только что бесстыже стонала ему в губы, полуголая сидя на раковине. Чем ты отличаешься от всех тех, кого он имел так?

Губы прикусила, только чтобы не заплакать, успокоиться. Лучше бы ударил.

Посмотрела в его глаза и, усмехнувшись, солгала:

— Кончала, — схватилась за его запястье, вонзая ногти, — каждый вечер с ним кончала.

И плевать, если озвереет. Я знала, каким злым он может быть. Видела не раз. Правда, с другими, не со мной. Но он никогда и не унижал меня так, как сейчас.

Жду ответа, а сам в глаза ее смотрю, и кажется, если скажет "да", сверну ей шею прямо здесь и сейчас.

Не успел руку перехватить, когда пощечину мне дала, а потом с вызовом в глаза смотрит и усмехается, а у меня снова на глаза красная пелена накатывает от слов ее.

Ударил наотмашь по щеке, так, что Нари откинулась назад к стене, волосы на лицо упали. Ладонь к губам прижала и смотрит на меня уже сквозь слезы.

А я ее в мрамор вдавил, сжимая за плечи обеими руками:

— Лжешь? Отвечай. Ты сейчас, — ударил кулаком возле ее головы, и она дернулась, — лжешь, мать твою?

Никогда не думала, что он ударить меня может. Только не он. Я от Артура могла пощечины ждать, но не от него.

И если бы сейчас не колотило самого крупной дрожью, то не простила бы, ушла бы к своим, и ничего бы он не сделал. Но я в глаза его смотрю, а в них ненависть чистая, только на самом дне взгляда надежда трепыхается. Дотронулась до разбитой губы ладонью и снова усмехнулась, думая о том, что скажу родителям. Придумаю что-нибудь. Только с ним не останусь.

А потом он кулаком по стене врезал со злости, и меня осознанием накрыло — ревнует. Ревнует, потому что слишком долго не был рядом, не знает, чего ожидать.

Вздернула подбородок кверху:

— А если не лгу? Что ты сделаешь, Капралов?

Смотрю ей в глаза, сначала в один, потом в другой. Черные от ярости… на дне слезы дрожат вместе с моим отражением. На губы взгляд перевел и непроизвольно большим пальцем кровь размазал, стирая.

— С ним оставлю, — прищурился, продолжая в глаза смотреть, — чтоб дальше кончала, а меня любила.

Наклонился еще ниже.

— Не хочу его объедки подбирать.

А сам щекой по ее щеке, запах вдыхая и изнемогая от ревности бешеной, от желания убить ее, и в то же время чувствуя, как меня самого любовь эта воскресшая сжирает. Тяжело дыша, глажу ее по волосам дрожащими руками. Не было у нее с ним. Кожей чувствую, не было. Не позволила.

Закрыла глаза, наслаждаясь прикосновением к его коже. Мой… какой же он… Сотканный из контрастов. Нежность вперемешку с яростью лютой. А меня от нежности этой ломает больше, чем если бы ударил снова. Губами по его щеке, лаская кончиками пальцев лицо.

— Идиот… Боже, какой же ты идиот… Самонадеянный.

Отстранилась и ногтями по его нижней губе провела.

— Хочу, чтобы тебе так же больно было. Вот тут. — ладонь его положила себе на грудь, — Извинись, Артем. Извинись за то, что спросил… за то, что объедками обозвал.

Руку ее своей накрыл, чувствуя, как бешено бьется ее сердце, и, скользя ртом по щеке, губы соленые нашел, жадно прижался к ним, судорожно выдыхая.

ДА. МОЯ.

И тут же как хлыстом изнутри, аж вздрогнул, понимая, что ударил. Ослабил натиск, языком кровь слизывая и целуя нежно, зарываясь руками в ее волосы.

Лбом к ее лбу прижался.

— Мне больнее, — хриплым шепотом, — поверь, маленькая, мне намного больнее.

Я не лгал. Выворачивало меня рядом с ней всеми нервами наружу. Никакого контроля, и ненависть куда-то испарялась, накрывало меня, ломало.

Отстранился, заглядывая в глаза.

— Не бросишь его, убью вас обоих, понимаешь? Уходи от своего цербера, Нариии.

Он не извинился. Я потом не раз и не два буду вспоминать, что не извинялся, потом, когда задыхаться буду у его ног от той правды, которая раздавит меня, а сейчас меня продолжало крошить на кусочки от его нежности. От слов его, и я видела в его глазах — не лжет. И тонна боли в них. Боли, которую вычерпать хочется нежностью своей. Обхватила его за затылок, притягивая к себе, снова, будто токсикоманка вдыхая его запах.