— Я с девочками увидеться хотела, мама.

Когда-нибудь перестанет грызть это постоянное чувство вины за ложь? Когда-нибудь я перестану чувствовать его острые клыки на своем сердце? Оставалось надеяться, что все же перестанет. Когда пройдет время. Когда они простят меня после всего.

Я опустилась перед мамой на колени и обхватила ее ладони своими.

— А, давай, я с тобой останусь, мааам? Я не очень — то идти хочу.

И это была правда. Артем бы возненавидел меня, но до недавнего времени мне не хотелось встречаться даже с ним. Точнее, это желание накатывало неожиданно, когда, казалось, что прошло достаточно времени, чтобы перестать вот так разрываться на части от той боли, что снедала изнутри. И тогда я выключала телефон и закрывалась в своей комнате или же, наоборот, спускалась в гостиную, чтобы вместе с родителями разделить ее. Я была в какой-то прострации. Я ненавидела тех, кто приходил оплакивать его. Они были чужими, и я не верила в их слезы, меня они раздражали. Их громкий плач возле его могилы, когда тело опускали в землю. А мне хотелось закричать, чтобы все они замолчали. Потому что никто не любил его так, как мы. Никто не знал его так, как мы, и поэтому не имел права на это прощание с ним. И Артем… я считала, что он тоже не имел права присутствовать на его похоронах. Только не он. Не тот, кого Артур так ненавидел.

— Нет, что ты, милая. Поезжай. Я просто… увидеть тебя хотела.

Я знаю, мам. Знаю, что ты даже по ночам приходишь ко мне и долго стоишь над моей кроватью, прислушиваясь к моему дыханию. Каждую ночь почти шесть месяцев подряд. С тех пор, как убили Артура. Знаю, что коришь себя за его смерть, хотя ты, наверное, единственная, чьей вины в этом нет. Единственная, кто ни на секунду никогда не сомневался в своей любви к нему и не позволил усомниться в ней самому Артуру. А я… моими последними словами ему были слова о ненависти, брошенные в лицо в мой день рождения.

"— Ты не имел никакого права так поступать со мной.

— Имел. Я твой старший брат, между прочим. И всегда буду защищать тебя.

— Меня не нужно было защищать от него, как ты не понимаешь?

— Это ты не понимаешь. Что тебя ждало с ним? Какая жизнь? Перебиваться с зарплаты до зарплаты? Постоянная война с его родителями, которые презирают "черных"? А что потом? Это сейчас он хочет получить тебя, потому что знает, что ты ему не светишь. А потом бросит тебя с детьми и поминай, как звали. У него одна любовь — бутылка водки. У всех них. Ей одной они преданы и ей одной молятся.

— Аааарт, ты себя слышишь? Ты не знаешь человека и говоришь такие вещи о нем.

— Я говорю о тебе. Я уволю этого ублюдка на хрен. Не захочет уйти сам, расскажу все отцу. Я не позволю тебе жизнь свою сломать, Нарин.

— Или тебя унизить со свадьбой с русским, да?

— Да. Дурочка, — он хватает меня за руки и притягивает к себе, — ты ему на хрен не сдалась, пойми. Его деньги только волнуют. Я знаю таких людей. Он на нас с ненавистью смотрит. Презирает. Я этот взгляд видел сотни раз. Зависть и ненависть. И ты видела. Просто розовые очки свои снять не хочешь. Я сегодня же поговорю с ним, слышишь?

— Только попробуй.

— А что ты сделаешь? Сбежишь?

— Надо будет — сбегу, — отталкиваю его от себя, пытаясь сдержать слезы.

— Только попробуй, Нар. Вас обоих найду и повешу. Сам. Лично. Этого утырка на твоих глазах уже бить буду. Чтобы знала, что из-за тебя с ним так.

— Ненавижу… Как же я ненавижу тебя…"

Боже, сколько раз потом я просила у Всевышнего если не возвратить мне брата, то повернуть время вспять… стереть эти слова из нашего прошлого. Чтобы последним, что он помнил обо мне, была не ненависть. Сколько раз мысленно просила у него прощения за нее, обхватив коленями руки и раскачиваясь на кровати. Но самое страшное — я понимала, что даже если бы он и мог меня простить, то я уже не смогу никогда. Есть слова, которые нельзя говорить действительно близким и дорогим тебе людям. Есть поступки, которые нельзя совершать по отношению к ним. Иначе можно навсегда застрять в скорлупе из чувства вины перед ними и перед самим собой, и можно хоть до посинения биться головой об эту скорлупу, но она не даст даже трещины.

Его убили в ту самую ночь, когда мы праздновали мой проклятый день рождения. Пока мы провожали последних гостей, он куда-то уехал… А уже далеко за полночь отцу позвонили из полиции. Никогда не забуду, как он весь вдруг окаменел, резко остановившись посреди комнаты, и таким же каменным голосом попросил говорившего повторить. А потом я смотрела, как в одно мгновение мой сильный и молодой отец вдруг превратился в старика, которому стало трудно дышать, трудно стоять на ногах. Он смотрел прямо на меня, пытаясь втянуть воздух открытым ртом, но видел что-то другое… что-то настолько страшное, что я почувствовала, как от ужаса мурашки по спине побежали. Отец с широко открытыми глазами, из которых вдруг покатились слезы, хватался за пустоту, стараясь нащупать свободной рукой опору, и не мог. А пока я подбежала к нему, он вдруг начал оседать на пол.

Тот звонок разделил нашу жизнь на "до" и "после", и это довольно жестокая, но абсолютная правда, что, только потеряв, человек понимает, насколько же он был счастлив.

Наше счастье разбилось трелью того самого телефонного звонка, безжалостно превратившего наш дом в склеп с живыми мертвецами, стершего напрочь улыбки с лиц и заставившего забыть, как может звучать смех в этих стенах.

Помню, не поверила тогда. Не сразу. Когда отец телефон выронил и грузно осел на полу, я, поддерживая его руками, крикнула маму и, дождавшись, когда она прибежала, сама схватила аппарат с пола, обратив внимание, что входящий вызов был от Артура.

— Арт, что случилось, тут отцу плохо…

Но на том конце провода раздался незнакомый мужской голос:

— Артур Сафарян вам кем приходится?

У меня тогда сердце остановилось. Просто перестало биться, затаившись в преддверие следующих слов. Не знаю, почему спросила, кто интересуется. Можно подумать, именно это вдруг стало важным. Но я смотрела на отца, схватившегося за грудь и беззвучно шевелившего губами, и инстинктивно пыталась оттянуть время, не дать произнести тех слов, которые сделали это с ним.

— Он мой брат. А вы кто?

— Лейтенант Озеров. Тело вашего брата обнаружили на автостоянке. Сейчас оно находится…

Он говорил что-то еще, а я уже не слышала ни одного его слова, только шум из трубки, который отдавался в висках мучительной болью. Мама рассказывала, что я долго разговаривала с полицейским, даже записала адрес, куда отвезли брата; что после вызвала отцу скорую, а потом позвонила дяде и рассказала о случившемся, попросив поехать на опознание тела Артура.

Я не помнила ничего из этого. Действовала на каком-то странном автомате, понимая, что больше некому. А потом, мама сказала, я позвонила Артему, но его телефон был выключен. И тогда я сломалась. Наконец, поняла, что именно произошло. И с кем. Не с ним. С нами. Его нет, и он не чувствует и сотой части той боли, того Ада, в который погрузилась наша семья. Не видит, как в одночасье она дала трещину, которая начала расползаться с каждым днем все шире и глубже. Его нет, и он не чувствует, что и нас тоже больше нет. Нас прежних, тех, кем мы были с ним.

— Что на ужин приготовить? — Мама меня по голове гладит, и я поклясться могу, что она даже не смотрит на меня — глядит задумчиво на стену. Мне каждый раз хочется спросить ее, что она видит в этой пустоте, но я так боюсь ее ответов, что просто молчу.

Ох, мама, мне так же, как и тебе, кусок в горло не лезет. О каком ужине ты говоришь? Но мне нужно вытащить ее из этого состояния, нужно занять ее делом, каким угодно, но чтобы было меньше времени окунаться снова с головой в свое горе.