— Так вот слушай, пока не сдох. Слушай внимательно, что я для вас приготовил. Думаешь, у вас просто так сделки срываются? Думаешь, сука среди ваших завелась? Веееерно. Да, завелась. Это я, Артурик. Я — эта сука, которая вам сделки ломает и крошит вашу гребаную империю.

Стал ногой на простреленное плечо, сильно надавив, и он снова завыл, дергаясь всем телом, пытаясь освободиться.

— Мраааазь. Тебя найдут и замочат, как…

— Как собаку. Это я уже слышал. Ты повторяешься. Только собака здесь ты, а не я. Ты псина и падаль, которая брата моего убила.

Сильно ударил по плечу, и тот глаза от боли закатил, а у меня по телу волна наслаждения, как цунами, прошла, и я от удовольствия едва не застонал.

— Не будет свадьбы, Артур. Она со мной уже пару месяцев спит. Слышишь? Я твою сестру деру, как шлюху последнюю, у вас под носом. В туалете, в коридоре, в спальне ее. И ей нравится это делать. Нравится вас предавать со мной. Потому что она меня любит. Меня. Грязную русскую свинью. Понял?

— Врешь, тваааарь, — завыл он, снова дергаясь всем телом, а я достал сотовый и щелкнул на смски от Нари.

— Читай. Ты ж умеешь читать по-русски? Да, падаль? Вот читай, что она пишет: "Люблюююю тебя, Капралов. Жить без тебя не могу". Видишь? А это видишь?

Щелкнул на фотографии, а там мы вместе с ней, а на следующей она одна по пояс голая, грудь руками прикрывает и улыбается мне застенчиво.

— Убьюююю, — зарычал Артур, а я ниже сотовый наклонил.

— Смотри, а это она мне ночью присылала, — ткнул смартфоном ему в лицо, — а потом я приехал, залез через окно и трахал ее у вас в доме.

Он вдруг схватил меня за шиворот и хотел вцепиться в горло, но я резко сунул пальцы в его рану на плече, разрывая плоть, и от боли Сафарян дернулся всем телом, выгибаясь.

— Когда ты сдохнешь, Артур, она со мной уедет. Траур ваш закончится, и она нанесет твоему козлу-папаше еще один удар по яйцам — сбежит с русским ублюдком. Как думаешь, твой отец себе пулю в лоб пустит или повесится, как и мой?

Сафарян дрожал от боли и от ярости, глядя на меня. Дааа, он уже жалел, что поехал один, жалел, что повелся на поводу у своей ненависти. Надо было псов с собой брать, Артурик, надо было думать головой. Своей тупой башкой, которая, как ты считал, гениальными идеями полна.

— Грант… найдет…

— Ты еще не понял, да? Срать я хотел на Гранта, на тебя. На всех вас. Я убивать пришел. Ты мне задачу облегчил. Следующим будет цербер твоей сестры — если сунется, я ему сердце голыми руками выдеру. Я убью каждого, кого ты любишь.

Провернул пальцы в ране еще раз, и Артур выгнулся, грязно ругаясь на своем языке.

— Я буду их мочить по одному. Каково это перед смертью думать об этом, а, Артур? Больно тебе, мразь? И мне было больно. Очень-очень больно, когда ты у меня самое дорогое одним выстрелом отнял.

Я направил ствол ему в лицо.

— Твой гроб не откроют, Сафарян. Тебя в закрытом хоронить будут. И мать с сестрой на тебя посмотреть не смогут, потому что я из твоего лица кровавое месиво сделаю.

— Нару не трогай, — захрипел он, глядя прямо на ствол.

— Не трону. Я люблю ее.

Нажал на курок и в наслаждении закрыл глаза, когда в лицо брызнула кровь. Вытер щеку и лоб, глядя на мертвого брата Нарине. Сунул пистолет за пояс и снова осмотрелся. Всего одна камера. Уходить надо. Потом дядьке позвоню, он разберется с видеосъемкой и с ментами. Одним Сафаряном меньше стало.

Тарас все уладил очень быстро. Уже через час видео с камер было у него, ментам рот прикрыли крупной суммой, которую не мог перебить Сафарян, и никто больше ничего не искал. Убийство списали на разборки между группировками. Мне пришлось ненадолго схорониться за городом. Переждать, пока все утрясется и пока Тарас не будет точно уверен, что я нигде не засветился.

Наверное, это была первая ночь, когда я спокойно уснул. Отрубился прямо в заляпанной кровью куртке и рубашке на квартире Тараса, которую он снимал именно для таких случаев. Когда проснулся, уже далеко за полдень было. Я вещи в полиэтиленовый мешок засунул и сжег за домом вместе с листьями. Потом долго мылся, стирая с себя засохшую кровь убийцы моего брата и отца, и прокручивал перед глазами сцену его смерти, мог бы — убил бы его еще сотни раз. Где-то на сто первый вдруг о НЕЙ подумал, и внутри что-то дернулось, как оборвалось. Скорей всего, они уже знают. Закрыл глаза и облокотился лбом о кафель.

Весь следующий день я провел у матери в больнице. Я приезжал к ней раз в неделю. Привозил деньги сиделке, которая за ней ухаживала, заходил к директору клиники, оставлял пухлый конверт, а потом шел к маме. Я расчесывал ее седые волосы, гладил ее руки и говорил с ней об Антоне и об отце. Она не реагировала на мои приезды. Не говорила ни слова. Но мне всегда казалось, что она знает, что это я. Сиделка говорила, ей в эти дни становилось лучше и она ела, а мне позволяла себя вывезти на улицу. В другие дни мать не выносила, чтоб ее из комнаты вывозили. Сразу кричать начинала. Ее старались не трогать, пока я не приеду.

Я сидел на скамейке напротив мамы и опять гладил ее руки, сложенные на острых коленях, накрытых одеялом, а сам рассказывал, как Артура убил. Тихо рассказывал, шепотом. Опять переживал это. Как наяву. Говорил ей, что отомстил за отца и за Антона. Не помню, в какой момент вдруг почувствовал, как мать мои руки сжала и проскрипела севшим голосом:

— Не надо… не надо… Темааа. Зачем?

Резко голову поднял, а она трясется вся и плачет, а потом кричать начала. Страшно и громко, как когда-то дома. Прибежала медсестра и сиделка, они повезли ее обратно в здание клиники, а она не переставала орать мне.

— Не надо, Тема. Бог накажет… не надо.

Уже наказал. Куда дальше наказывать? Да и где он был, этот Бог, когда с нами все это случилось? Где он был, когда Антон умер, когда отец голову в петлю засунул? Где он был, когда у тебя первый приступ случился?

Пару дней я беспробудно пил. Мне голос матери чудился везде. Во сне его слышал, просыпался в холодном поту и снова за бутылку хватался. Нееет. Мне не стало легче. Смерть Артура не вернула мне ни брата, ни отца. И чувство удовлетворения становилось все слабее, все прозрачнее. Новости смотрел про несчастье семьи Сафаряна в интернете, лихорадочно выискивал в их лицах скорбь и боль. Особенно в лице надменного гордеца Карена. Больно, мразь? И мне было больно. Я твоего сына убил, а мне, бл**ь, все еще больно. Понимаешь? И тебе теперь вечно больно будет. Никогда легче не станет. Иногда покажется, что отпустило, но нееет, ты на фото посмотришь, голос похожий услышишь, запах почувствуешь или вспомнишь… и все. И по новой скрутит. Я точно знаю. Я с этим живу. И ты теперь жить будешь.

А потом фото Нари увидел и… сердце опять дернулось. Так сильно дернулось, что я вздрогнул. Вот он, тот момент, когда яснее всего понимаешь, кто она и кем был Артур Сафарян. Что они одна семья… что я не только Карена ударил и нож в груди повернул, но и ее. Стоит в черном платке, в глазах огромных боль плескается, и я руки в кулаки сжимаю, скрипя зубами, представляя, как она сейчас рыдает. Как ей невыносимо тяжело. И меня нет рядом. Меня. Убийцы ее брата. Прости, маленькая… прости, но я не мог иначе. Он должен был умереть. Должен был сдохнуть. Око за око, мать его.

Я не выдержал и позвонил ей ближе к вечеру. Голос ее хотел услышать. Сказать что-то. Сказать, что люблю ее. Она не ответила. Что ж, значит, горе по погибшему брату затмевает желание говорить с любимым, как она утверждает, мужчиной. Наверное, именно тогда я должен был перестать быть наивным идиотом, который считал, что она закроет на все глаза и поймет меня. Идиотом, который все еще был уверен, что она откажется от своей семьи ради меня. Я вернулся в город к похоронам. Нельзя было так пропадать, чтоб не вызвать подозрений. Тем более Тарас уверил меня, что все чисто.

Когда увидел заплаканную и бледную Нари, сжал в объятиях, вдыхая запах ее тела, запах своего счастья, внутри ничего больше не задрожало. Я заберу ее боль. Заставлю не думать. Заставлю жить дальше. Никаких угрызений совести не испытывал. Я хотел только одного — побыстрее завершить то дело, что поручил мне Тарас, и увезти мышку в другой город.