Посмотрела на часы и вздрогнула, понимая, что едва не опоздала. Достала другую симку и, вставив ее, с нетерпением жду, когда гудки на том конце провода сменятся тихим "Алло".

— Мам, привет.

Здравствуй, родная. Как ты?

Паршиво, мама, схожу с ума по эту сторону неизвестности, сжимаясь только от мысли, что вы там одни. А потом понимаю, что вам лучше без меня. Что без меня у вас там есть хотя бы маленький шанс. И у меня здесь больше шансов помочь вам финансово. И только мысль об этом держит меня тут, понимание, что сейчас важнее суметь заработать, чем любые мои желания.

Но вслух смеюсь, продолжая смотреть на письмо, лежащее рядом, ровные строчки, исписанные мелким мужским почерком.

— А что я, мам? У меня все нормально. А скоро и у вас будет. Я отправила деньги дяде Азату.

— Хорошо, дочка.

— Мам, как Артур?

Она смеется, и я невольно улыбаюсь, услышав ее искренний смех. Такой редкий в последнее время, и именно поэтому настолько важно было его слышать за тысячи километров от них

— О, мой мальчик сегодня такое вытворил. Вчера мы с ним выучили одно стихотворение, а сегодня он рассказал его нашей соседке, бабушке Седе, и по окончании рассказа потребовал с нее плату за представление. Так и сказал: я знаю, что у тебя пенсия маленькая, поэтому можешь заплатить мне пирожными, я видел, как ты их пекла.

Я засмеялась:

— О, Господи, мама. Ты хоть сказала ему, что некрасиво выпрашивать?

— Да, брось, девочка моя, — и я улыбаюсь, едва ли не воочию представляя себе, как она взмахнула полноватой рукой, — он же ребенок совсем еще. Тем более что Седа все равно для него и пекла сладости. Ты же знаешь, она его как родного внука любит. Своих же по всему СНГ разбросало. Да и как не любить моего умного медвежонка…

Знаю, мама. Знаю и не перестаю удивляться этому до сих пор. Потому что представить себе не могла, что его примут… русского выродка, как называл его мой отец, примут на моей родине абсолютно чужие люди и постараются помочь. Господи… я представить не могла, что ты сама сможешь принять его. И не просто принять, а полюбить. Я ведь уже перестала верить в то, что достойна этой любви.

Он меня не простил. Конечно, не простил. Не принял обратно, запретив матери даже открывать передо мной дверь. Мой отец. Хотя он и это запретил мне. Называть его отцом. Думаю, если бы мог, поменял бы мою фамилию в паспорте, только чтобы не иметь ничего общего со шлюхой, втоптавшей в грязь имя его рода. А я… я никогда не думала, что такое возможно, но со временем перестала желать его прощения, перестала плакать по ночам из-за той пропасти, что разверзлась между нами. Я знала, на что иду, знала своего отца и его систему ценностей. Я делала свой выбор, понимая, на что обрекаю наши с ним отношения. Он мужчина, а у мужчин есть нечто большее и более важное, чем любовь к своим детям. То, что и делает их настоящими мужчинами. Гордость и честь.

Еще в школе, когда мы проходили "Тарас Бульба", я осуждала Андрия, вступала в споры с большинством класса, доказывая, что никакие чувства, никакие причины не могут оправдать его предательство своей веры, народа и, конечно, отца. Они не понимали Тараса, поднявшего орудие на собственного сына, а мне казалось кощунственным требовать от этого гордого мужчины поступиться всем тем, чем он дорожил и во что верил, во имя предателя. Для меня главным антигероем повести был влюбленный Андрий.

Есть очень известное выражение "никогда не говори "никогда". К сожалению, всю трагедию этой емкой фразы понимаешь, только когда твое "никогда" обрушивается на тебя.

Мой отец не стал убивать меня физически. Он поступил хуже — он просто стер меня из своей жизни, не оставив трупа и возможности для себя самого оплакивать публично. Убрал наши с ним совместные фотографии. Попросту выбросил их в мусорное ведро, оставив на том месте, где они стояли, пустоту. Однажды я приехала домой, чтобы навестить приболевшую маму, и своими глазами увидела эту пустоту. Ничто, в которое я превратилась для него. Скорее даже, почувствовала ее. Так странно, это оказалось больнее, чем знать, что он запретил родственникам говорить обо мне. Своими глазами увидеть доказательства собственной ничтожности для него.

В тот день он приехал рано с работы, зашел в гостиную и, заметив меня, резко развернулся на пятках и вышел из дома, вернувшись только ночью.

Мама пыталась поговорить с ним, давила на родительские чувства, я знала это, но тщетно. А затем и я стала ее просить больше не унижаться. И не унижать меня. Отец был по-своему прав. Что останется у мужчины, если отобрать у него гордость и достоинство? Он сделал свой выбор в ответ на мой. И не мне судить его за него. И пусть окунуться в этот Ад оказалось куда больнее, чем представлять себе его, закрывая за спиной дверь в родительский дом…

Единственное, чего я не могла знать, не могла даже представить себе в самом кошмарном сне, это то, чем обернется мой выбор для меня самой. Сейчас я уже знала, что оставляла не мать с отцом, а саму себя. Что отказалась не от них, а от себя самой. И это мое имя полоскали на каждом углу, это мое имя стало проклятьем, им наши знакомые называли гулящих дочерей и пугали родителей.

Неблагодарная дочь, избалованная выскочка, невоспитанная дрянь, русская подстилка… Так и даже хуже они называли меня. Все они — родственники Гранта и мои, деловые партнеры отца, знакомые и просто соседи. Люди, которые когда-то мило улыбались мне и принимали с распростертыми объятиями, отвернулись, как только от меня отказался отец, словно получив отмашку.

И только мама поддерживала меня. Сняла для меня квартиру тайком от отца и, пока он улаживал проблемы на работе, приезжала ко мне. Именно она не позволила мне шагнуть в пропасть, вытаскивая из агонии, которая поедала живьем. Агонии, которая вгрызалась в саму плоть и удерживала ее железными челюстями, не позволяя ни двинуться, ни вздохнуть. Сутки напролет на полу съемной квартиры, скорчившись от боли, которая въелась, казалось, в каждую клетку.

Я закрывала глаза и видела взгляд Артема на суде, наполненный ненавистью ко мне. Презрением, сквозившим в уголках сжатых губ. А мне тогда хотелось впиться в его самоуверенное лицо ногтями и стереть эту ухмылку с него. Хотелось, чтобы ответил, хотя бы раз ответил, за что он так со мной. С нами. Впрочем, все это поэтапно выяснилось на суде. И то, что он состоял в организации "скинхедов", и то, что был родственником Тараса — основного конкурента отца, и то, что сливал информацию о сделках отца. Тогда многое открылось. И папе пришлось распродать практически все свое имущество, чтобы оплатить услуги адвокатов, подозреваю, что и дать взятки судьям. Все его нелегальные сделки, поставки с оружием… То, на что не смогли бы закрыть глаза спецслужбы, если бы информация дошла до них.

Слишком дорогой ценой обошлась моей семье моя любовь. Неоправданно дорогой. Мой отец ни разу не взглянул на меня во время процесса, только молча слушал, склонив голову и периодически сжимая кулаки, а я… я все еще смотрела только на Артема, до последнего не веря, что все это происходит на самом деле. Что я оказалась лишь разменной монетой в его игре против империи моего отца. Говорила что-то вслух, а молча молилась о том, чтобы проснуться в том самом нашем с ним домике в его объятиях. Проснуться и понять, что все это — лишь кошмарный сон. А потом приходила домой и презирала себя за то, что жалкая такая. За то, что должна испытывать ненависть… жгучую ненависть, а не унизительное желание быть с ним.

Хотя эта ненависть все же проснулась. Воспарила к мрачному, испещренному кровавыми молниями небу и камнем свалилась в самую душу. Когда услышала его признание в день вынесения приговора. Такая глупая… Мне оказалось мало увидеть его на видео в телефоне. Мне оказалось мало тех доказательств, что предоставлял прокурор.