Не поддаваться, мама… Он сам не захочет этой игры в поддавки. Только не со мной. Раз даже увидеться не захотел, не посчитал нужным. Словно с чужой. А для чужих и записки достаточно. Выкинуть так же, как привез — не спрашивая моего мнения, не давая возможности даже поговорить, задать вопросы, которые роем теперь в голове носились. Сотни "почему", на которые я никогда не получу ответа.

Подошла к своей кровати и развернула билет. На завтра. А, может, это и правильно. Возможно, он абсолютно прав. К чему нам эти разговоры, если нам не вернуться назад никогда. Не начать никогда сначала. Только, как и раньше, шаги вперед наощупь и в кромешной тьме. И мы ведь оба за эти годы научились ориентироваться в этой темноте намного лучше, чем при ярком освещении. Нам удобнее именно так: с закрытыми глазами и наугад, чем щуриться от режущего глаза света.

"Он сам ко мне приехал. САМ. Мать твою. Он приехал меня убивать, потому что понял все о нас. Требовал снова тебя бросить и валить отсюда. У меня выбора не оставалось… Точнее не так. Был выбор: или он, или я. Ясно? Или он, или я. А кого бы выбрала ты мы уже оба знаем, мышка".

Если бы я была так же уверена в этом, Артем… если бы могла бы с такой же точностью подтвердить твои слова…

Я не спала этой ночью. Мою дверь не запирали, но я не выходила из комнаты, стояла и смотрела на луну, освещавшую кусты роз под окном. Ни одного алого пятна. Они все отцвели как-то сразу, друг за другом. Розы цвета его любви. Розы цвета нашей крови. Такие же мертвые теперь, как я в нем. Только я солгала ему. Он не умирал во мне никогда. Все эти годы там, внутри, где бьется сердце, он.

Улыбаюсь, отправляя смешные смайлы на мамин номер. Артур балуется, освоил мессенджер и с самого утра шлет мне поцелуйчики и котиков. На мои просьбы не мучить бабушкин телефон, отправил голосовое, в котором сказал, что в таком случае придется мучить саму бабушку, и теперь я наравне с ним ищу веселые желтые мордашки с высунутым языком или розовыми губками, сложенными бантиком. Снова и снова подношу телефон к уху, чтобы его голос услышать, еще очень слабый и тихий, особенно в шумном аэропорту. Утром разговаривала по телефону с его лечащим врачом, который заверил, что состояние сына стабилизировалось и он уверенно идет на поправку.

Я не знаю, как должно звучать счастье. Для каждого оно свое. Для кого-то это "люблю", но со временем его затмевает "выходи за меня", ощущения от которого теряют свою яркость на фоне простого "согласен", произнесенного в ЗАГСе. "Вы беременны", "вы приняты на работу", "мама", "бабушка"… Счастье может звучать по-разному для разных людей и для одного и того же человека в разное время. Сегодня одно слово, завтра — другое. И это нормально.

Мое счастье в эти минуты состояло из нескольких предложений и звучало уверенным баритоном пожилого доктора, говорившего со мной по телефону.

А потом… потом оно разбилось вдребезги. С оглушительным звоном, от которого уши заложило. В очередной раз. Сотнями осколков к ногам, пока смотрю на большой экран, по которому местные новости передают о жуткой аварии на трассе. И я не слышу ни слова. Только смотрю неотрывно на автомобиль горящий, со знакомыми номерами и, мне кажется, это сердце мое вот так же сгорает глубоко внутри. Исходит едким черным дымом, и я начинаю задыхаться от запаха гари.

— Нарине Кареновна, — вздрагиваю от тихого голоса медсестры, тронувшей меня за плечо, — вы бы домой поехали, отдохнули. Мы присмотрим за ним, совсем лица на вас не осталось.

— Нет, спасибо, — растягиваю губы в улыбке, — я здесь останусь. Я вовсе не устала.

— Так вы хоть на диванчик прилегли бы.

— Если устану… спасибо.

Полненькая медсестра лет тридцати пяти подходит к Артему, утыканному проводами, и, поменяв капельницу и бросив на меня прощальный взгляд, выходит из палаты.

Не понимает, почему боюсь оставить его одного. В частной-то клинике, где за определенную немаленькую сумму денег ему обещали обеспечить самый лучший уход.

Не понимает, как и не понимает моя мать, почему, вместо того, чтобы полететь к больному сыну, я бросилась из аэропорта к нему… к человеку, которого она считала врагом нашей семьи. К человеку, которого я должна была считать таковым. А я в себя пришла только в такси, когда на трассе уже оказались, далеко от аэропорта. На соседнем сидении чемодан мой, и водитель нервно в зеркало заднего вида на меня поглядывает. За сумасшедшую принял, видимо, когда в машину второпях влезала и в руки пачку денег сунула, адрес выкрикивая. В этот момент отключилось сознание полностью, думала только о том, что не успею, что опоздаю… и никогда себе этого не прощу. Когда камера крупным планом взяла спасателей, несших на носилках человека, все пыталась разглядеть его лицо, а потом руку увидела, безжизненно свисавшую с носилок… и только три пальца на ней. Тогда и побежала прочь из аэропорта. Таксист на газ поддает все сильнее, а у меня в голове секунды в минуты складываются, и каждая следующая минута словно взмах лезвием по венам. И я не просто чувствую — знаю, если опоздаю, кровью истеку там рядом с ним.

Плохая мать, плохая дочь, плохая сестра… И все потому что выбирала каждый раз его. А он еще сомневаться смел в том, что всегда был моим приоритетом.

Но я не хотела думать сейчас об этом. Только не тогда, когда смотрела на его грудь, тяжело вздымающуюся, и на голову, перебинтованную так, что одни глаза и были видны.

Мой сын сейчас и вполовину так не нуждался во мне, как Артем. Я разговаривала с ним по нескольку раз в день, каждый день общалась с его врачом, убеждавшим меня в улучшении состояния Артура. Он обещал, что через пару недель, возможно, даже выпишет ребенка из больницы, и я сказала маме, чтобы она привезла его к нам. Пресекая любое сопротивление и уговоры передумать. Она боялась, панически боялась везти ребенка в Россию, а особенно к Артему.

"— Послушай, дочка, одумайся.

— Я уже все решила, мама.

— Подумай хотя бы о здоровье малыша.

— Доктор Григорянц сказал, что Артуру по силам перенести перелет.

— Зато мне не по силам. Мне, понимаешь? Я не хочу туда. Не хочу снова по улицам этим ходить, вспоминать.

— Мама… моя родная, что ты будешь вспоминать тут? Разве ты забываешь об этом хотя бы ненадолго? Хотя бы могилы их навестим вместе. Как давно ты не была на кладбище, мам?

— Не хочу ребенка нашего ЕМУ отдавать, Наро.

— А мы и не отдаем ему, мама. Но он его отец. И я… я люблю его, понимаешь? Я не смогу без него. Помнишь, ты говорила мне, что твое сердце надвое раскололось, когда отец меня из дома выгнал? Помнишь, ты говорила, что теперь оно вдвое сильнее болит, за него и за меня? Мое сердце тоже надвое расколото теперь. И тоже болит вдвое сильнее за каждого из них. Мааам, позволь мне сшить это сердце воедино. Оно не сможет долго в разных ритмах стучать. Я не смогу. Мааам… Не смогу без них обоих".

Я впервые говорила с ней настолько откровенно об Артеме. И я впервые упивалась тем, что могу говорить о нем правду во всеуслышание. О том, что чувствую к нему. Я устала хранить это в себе, как нечто грязное, постыдное, недостойное.

И сейчас я не думала о том, что выберет Артем, очнувшись. Мне надоело ждать его решений. Всегда только ждать. Настало мое время принимать их, и, если он не согласится с ними… если решит, что без нас ему будет лучше, что ж, я уйду.

Но сейчас меня сам Господь Бог бы не согнал с места рядом с его кроватью. Дни и ночи слушать равномерный писк приборов, вспоминая каждый день вместе, каждую минуту, проведенную с ним. С самого детства и до последнего дня в его доме. Иногда обессиленная закрывала глаза и тогда видела во сне свои воспоминания. Яркие, сочные, кажется, протяни руку, дотронься — и они оживут в реальности. Но каждый раз, когда пыталась коснуться их пальцами, они рассыпались, подобно стеклянным картинам, сначала покрываясь трещинами, а после и вовсе разбиваясь на те самые осколки счастья.