Но Пелон уже не слушал его, а, подгоняя остальных, садился на коня. Наконец небольшая кавалькада потянулась по извилистой тропе прямо в запретную тишину ЯкиХиллс. В течение нескольких минут они скрылись из виду. За ними не осталось ничего, что бы напоминало о пребывании на каменном козырьке. Только кактусовые воробышки нервно чирикали, быстро атакуя еще теплые конские «каштаны», оставшиеся после поджарых апачских коней. Да, и еще одно. Далеко в пустыне, лежа за нагромождением песчаника юный Микки Тиббс опустил полевой бинокль.

– Буэно, – сказал он и, развернув свою серую лошадку, быстро поскакал вслед за черными товарищами, провожавшими белую девушку с ранчо Стэнтонов. Он ухмылялся, этот Микки, и на это у него были причины. Для семнадцатилетнего мальчишки, бывшего на четверть белым, это была особая ухмылка. Особая и всетаки знакомая. Навязчиво знакомая. Потому что сильно смахивала на оскал черепа.

Местом, которое Пелон избрал для засады на Микки, стал еще один из удивительных апачских «оазисов», позволяющих краснокожим нормально существовать на этих негостеприимных землях. Маккенна всегда думал об этой стране как о пустыне, хотя справедливее было бы назвать эти островки обнаженных скал, кактусов, «испанских мечей», мескита, искривленных как в страшном сне деревцев и травы полупустыней. Местечко, в котором остановился отряд, было более богато, чем остальная территория, но ему, конечно, было далеко до «Нежданного Привала».

Оазис находился у входа в узкий каньон. Из него вытекал типично аризонский ручей, очень чистый, очень звонкий на порожках и плещущийся в глубоких озерцах, а потом исчезающий в песке, чтобы пробить путь под землей, прокладывая свое русло намного ниже поверхности пустыни. Тропа круто свернула вправо и Маккенна увидел впереди зеленый водопад высотой, наверное, футов в пятнадцать. Под ним сверкало зеркало чистой воды, из которого вытекал собразный ручей, поящий площадку акра в два, на которой росла жесткая горная трава, и покрытый по берегам кустами пиньи, мадроны, карликовыми дубами и ореховыми деревьями, постепенно взбирающимися по склонам каньона. Природная ловушка. Любой всадник, который поехал бы по каньону и завернул бы попить водички, будет немедленно убит, так как возле озерца находились естественные окопы, из которых великолепно простреливалось все вокруг.

Увидев картинку, Маккенна кивнул и повернулся к Пелону. Бандит кивнул в ответ.

– Айе, – сказал он. – Вот здесь и подождем.

– Отменное место, хефе. Единственное: кто поедет снизу, должен заметить, что здесь ловушка. Даже я это увидел, а у меня в крови нет даже четвертой доли апача.

– Так Микки и увидит. Дело в том, что ему не обойти этого места. Подойти к воде придется, неважно, остановится он или нет. Другого пути не существует.

– А может он этого не знает, и попытается обойти нас по какомунибудь боковому каньону?

– Нет, он придет сюда.

– Понятно. Тогда ты с ним и потолкуешь, верно?

– Конечно. Он – кавалерийский разведчик, и его работа заключается в том, чтобы нас отыскать. Не за наградой же он гонится.

– Я знавал разведчиков, которые ловили преступников за деньги. Да и ты тоже.

– В общем, ты прав. В старые добрые времена такие люди приносили наши головы в корзинах. Но все меняется, Маккенна. Старые добрые времена канули в вечность. Теперь разведчикам больше не разрешают отрезать головы. Офицеру больше чести привести «языка». Людей тошнит от вида крови. Думаешь, мне это нравится? Или тому же самому Микки? Неет, у нас в Мексике дела обстоят подругому. Там я всегда настороже. Но здесь, в Эстадос Юнидос… Ха!

– Очень длинная и впечатляющая речь, хефе.

– Тема мне хорошо знакома.

– Не сомневаюсь. Может, у нас есть немного времени отдохнуть и ополоснуться, прежде чем появится Микки?

– Сначала надо все тщательно обмозговать. Я поставлю Хачиту возле входа в каньон. У этого местечка есть одна неприятная особенность: отсюда не увидишь приближающегося человека, если он скачет снизу, – всадник неожиданно появляется изза поворота, как это только что вышло у нас.

– Я говорил именно об этом, – сказал Маккенна.

– Знаю я, знаю, но – не бери в голову. С Хачитой мы в безопасности, как у Христа за пазухой. Мне так, например, хочется принять ванну. Не купался с того самого времени, как мы выехали из Соноры. Пошли, амиго, окунемся. Видишь, прелестное озерцо, которое словно специально нас поджидает?!

Маккенна, конечно, признал, что вода выглядит очень соблазнительно, но, по правде говоря, его больше интересовал Микки Тиббс, чем личная гигиена. Однако, посмотрев на насупившегося Хачиту, он отбросил свои страхи. Если уж не отдыхать, когда на страже стоит такой вот апачский мастиф, тогда, значит, вообще лучше не отдыхать. Шотландец решил довериться краснокожему гиганту.

– Что ж, хефе, – сказал он. – Пошли.

Они пересекли небольшой лужок; женщины шли следом. Пелон махнул рукой, и Хачита повернул назад. Подойдя к озерцу, люди, следуя апачской традиции, сначала занялись лошадьми.

Маленькие мустанги напились быстро: они совсем не походили на «цивилизованных» лошадей, которые булькают, пока не раздуются, как воздушные шары. Им стреножили передние ноги и отправили пастись. Из трех вьючных лошадей осталась лишь одна, и, к удивлению Маккенны, Пелон приказал старой Мальипай заняться устройством лагеря. Салли отправилась рубить дрова для костра.

– Идея в том, – сказал бандит удивленному старателю, – чтобы заставить Микки поверить, что мы его не ждем.

– Очень уж все нарочно, хефе. Стук тупого топора будет слышен миль за пять от каньона.

– Если ветер будет дуть в нужную сторону.

Маккенна вытащил трубку, а Пелон обнаружил в кармане одну из черных крученных сонорских сигар, которые очень любил. Мужчины закурили. Легкий бриз продувал каньон, принося с собой прохладу. Было приятно посидеть и покурить под чахлой тенью трех остроконечных тополей. Маккенна с силой втянул в себя запахи прокаленного солнцем каньона, и ему стало удивительно хорошо и приятно. Он подумал об Эне, старом Койоте, вспомнил, как индейский патриарх обожал свою ядовитокрасочную и загадочную землю. Наблюдая за старой Мальипай, за тем, как она разжигает костер, чтобы сварить на нем дневную порцию кофе, и при этом чтото насвистывает себе под нос, поет, словно девочка, ублажающая, скажем Локо, Джеронимо или Начеза, шотландец размышлял о том, как всетаки здорово жить вот так, отрезанным от остального мира, с кучкой коренных обитателей этой земли. Даже пылкая, страстная Салли, казалось, несколько успокоилась, втянув, как анестезию, убаюкивающие запахи каньона. В ее движениях проскальзывала природная грация и изящество, начисто отсутствующие у белых женщин. Маккенне на протяжении всех этих одиннадцати лет было страшно наблюдать за постепенным угасанием древнего народа, и сейчас ему вновь стало больно и грустно сидеть, покуривая с Пелоном Лопесом, и сознавать, что он видит, быть может, последних индейцев в их природной среде обитания, которая вскоре полностью подчинится белому человеку.

– Пелон, – сказал старатель, вынимая трубку. – Мне бы хотелось с тобой поговорить. Не возражаешь?

Бандит взглянул на него: огромная уродливая голова почерепашьи вытянулась вперед, черты лица завязались узлами.

– Это странно, – ответил он. – Я сам только что хотел попросить тебя о том же. Мое сердце тронули шум водопада и песни птиц, живущих здесь, звон топора и запах дымка, поднимающегося в небо. Черт его знает, что это такое, амиго, просто меня это растрогало. Кажется, будто я с чемто прощаюсь, чувствую невероятную печаль. А ты, Маккенна? Что это – место такое, или нечто другое? Ты чтонибудь понимаешь?

– Мужчине не дано знать, отчего в его сердце закрадывается печаль, – ответил рыжий старатель. – Но, если начистоту, то – да, Пелон, я чувствую нечто подобное. Я думал о том, что через несколько лет мы не сможем вот так запросто скакать по прериям и пустыне, разбивать лагеря и отдыхать в таких каньонах, предоставленные самим себе и своим мыслям.